Читаем без скачивания Иногда оно светится (СИ) - Алиса Акай

Котенок вздохнул. Очень тихо.

— Ты думаешь, зачем я живу, да? — спросил я, мрачно улыбаясь, — Я сам этого не знаю. У меня нет цели. Вообще.

Я просто живу на маяке, один на всей планете, пью как горький пьяница, философствую сам с собой наедине и корчу такой вид, как будто во мне осталось что-то от того графа ван-Ворт, который когда-то жил. Знаешь, когда сжигаешь позолоту, заменить ее уже нечем. Когда видишь себя настоящего — уже поздно скрывать это. Я снял позолоту и увидел, что под ней. Ничего. Трусость. Усталость. Желчь. Я уставший хладнокровный ублюдок, ничуть не более душевный, чем шныряющий у дна реппер. Меня нельзя любить, Котенок. Не повторяй моих ошибок. Не лги сам себе.

— Ты ненавидишь себя, — сказал Котенок, — Да?

— Да. Я убил человека, который меня любил.

— Этот маяк… Ты солгал мне.

— Солгал.

— Это не ссылка.

— Да. Это камера пыток. Я не был достоин смерти.

— Ты мучаешь сам себя.

— Здесь нет других палачей кроме Времени, малыш. Когда оно закончит со мной, я умру. Но у него осталось еще прилично работы…

Лед начал таять. Зелень стала прозрачной, подернулась влагой. По щекам поползли две серебристые, отливающие сталью, дорожки. Одна чуть быстрее, другая медленнее. Котенок смотрел на меня.

— Ты что? — испугался я, — Малыш!

Он смотрел на меня и на его щеках чертили свой путь две крошечные слезинки. Две капельки, бывшие когда-то льдом.

— Линус, — сказал он, — Линус.

Я обнял его, стер слезинки собственной щекой, они затерялись где-то в моей щетине, обожгли напоследок кожу. Я чувствовал, как колотится его сердце — сильно, глубоко, быстро.

Я уже забыл, какого цвета были глаза у того лисенка… Но сердце у него колотилось также.

Котенок обнял меня, стал покрывать поцелуями щеки, лоб, глаза. Поцелуи были холодные, короткие, как свинцовые пули, выпущенные очередью. От них нельзя было укрыться, невозможно спрятаться. Они находили меня, как бы я не отклонял голову. Котенок впился железными руками мне в шею, лег на меня сверху и тянулся ко мне, все пытаясь достать до моего рта.

Я позволил ему дотянуться, позволил впиться в губы. Мы целовались долго, так долго, что в ушах зазвенело, а язык заболел. Космос, дай сил…

Я не хочу этого. Почему, почему сейчас… Почему?! Ответь.

Я думал, что смогу держать все под контролем. Я был самонадеян, как и прежде. И я доигрался.

— В чем дело? — удивленно спросил он, когда я, коснувшись его подбородка, осторожно высвободился. После поцелуя он тяжело дышал, глаза казались еще огромнее, чем обычно. От слез остались две едва заметные тусклые дорожки цвета потемневшей ртути. На самом деле они почти высохли, просто так падал свет.

— Все, — я повернулся, заставив Котенка съехать на пол, поднялся. Я надеялся, что выгляжу увереннее, чем чувствую себя, — Малыш, не надо.

— Что не надо?

— Ты. Я. С этим надо закончить.

— Ли…

— Да. Я не могу больше.

Я встал. Губы все еще пылали. Кажется, я покраснел. Плевать.

Котенок с тревогой смотрел за тем, как я иду к двери.

— Линус! — крикнул он тонко, вскочил, так быстро, что ткань сухо треснула и едва не разошлась, — Сволочь!

— Да, — я улыбнулся. Просто позволил губам обнажить зубы. Не улыбка — оскал, — Ты прав, как всегда.

Еще шаг к двери. Черный проем манит, он как кусочек Космоса, черный и бездонный. В него можно упасть, как нырнуть в воду, окунуться в темноту. Чтобы она смыла все лишнее. Чтобы…

Он шагнул было за мной, но внезапно остановился. Он все понял, хотя я и не видел его лица.

— Герханец, — окликнул он меня непривычно тихо, — Это из-за…

— Из-за меня. Я самое паршивое из того, что тебе доводилось видеть в жизни. И я не хочу превращать твою жизнь в то, в чем живу сам. Извини.

Он говорил еще что-то, но поздно — я вышел, закрыв за собой дверь. Сквозь толстую сталь его голоса почти не было слышно, только звонкие нотки, как блестящие медяки, прыгали, смешиваясь в какофонию. Я шел легко, не чувствуя ног, но это ощущение было неприятным — я казался сам себе бесплотным, накачанным пустотой. Вакуум.

Логгер остался в сейфе. Но на втором ярусе лежало ружье моего предшественника — кусок стали весом килограмм в пять, простой и безотказный механизм. В одном из шкафов стояли две картонные коробки с патронами, их латунные донышки с неровными глазками капсюлей безразлично глядели вверх. Они выглядели ничуть не опасно, просто маленькие цилиндрики, к которым рука тянется сама. Я вынул из гнезд три штуки, потом два положил обратно. Эти патроны были надежны, я сам отбирал их. Когда-то давно, когда еще думал о том, что у меня остались силы. Ирония судьбы, силы появляются тогда, когда этого не ожидаешь. Чертовски смешно, кажется.

Я чувствовал себя спокойно и собрано, как мог бы чувствовать себя в кабине своего штурмовика или на стрельбище имперского полигона. Все было в порядке. Черные змеиные хвосты мыслей исчезли. Осталась только уверенность. И еще горький привкус под языком. Латунь приятно холодила пальцы, зачем-то я коснулся донца гильзы языком. На вкус она была немного соленой, будто вымоченная в морской воде. Но пахла не так как море, а спокойным и приятным запахом, которым пахнет все оружие. Металл, пластик, порох.

— Н-да… — сказал я для того чтобы что-нибудь сказать. Говорить не хотелось, но и тишина действовала гнетуще. Смешиваясь с пустотой внутри меня, она оседала где-то жирными хлопьями сажи, от нее было душно. Но что здесь скажешь? Слова падают пустым бесформенным шлаком, они беспомощны и нелепы, от них нет никакого прока.

Патрон ушел в ствол с тихим шелестом, уставившись в меня мертвенным взглядом капсюля. Я погладил его пальцем, проверил чтоб патрон сидел без перекоса, ровно. Вернул ствол в первоначальное состояние. Ружье почему-то сразу показалось тяжелым, хотя его вес почти не увеличился.

Эндшпиль, Линус? Запоздалый финал?

Или просто еще одна попытка сделать вид, что хоть что-то, хоть одна крошечная чертова малость в этой Вселенной еще зависит от тебя?

Я спустился на первый этаж, двадцать восемь ступенек. Когда-то давно я пересчитал их, но успел забыть с тех пор. Все верно, пятьдесят восемь. Маяк спит, я слышу его сонное дыхание, звуки гуляющих у пола сквозняков и ровное гудение механизмов. Стоило открыть дверь, как внутрь ворвался холод, почти приятный, свежий, отрезвляющий. В таком холоде все вокруг кажется кристально-чистым и четким, как стекло, тронутое ледяным дыханием инея. Ступени.

Дверь. Короткая тропа, спускающаяся неровной змеей вниз, туда, где бормочут сами себе древнюю как мир колыбельную уставшие за день волны. Море протянулось во все стороны, огромный черный платок, чья поверхность едва заметно шевелится. И свист ветра, скользящего на самой водой, маслянистые вздохи волн под ногами.