Читаем без скачивания Кровавый снег декабря - Евгений Васильевич Шалашов

— Прапорщик, — чуть строже сказал штабс-капитан. — Скомандуйте Вашим людям, чтобы сложили оружие. Я не хочу излишнего кровопролития, тем более в святой обители!

Заслышав слова «святая обитель», «преображенцы», не дожидаясь команды, стали складывать ружья и снимать пантальеры с тесаками. Рогозин, помедлив с минуту, вытащил из ножен шпагу. Но вместо того чтобы сдать её, протянув эфесом вперёд, ухватился за рукоятку и отпрыгнул в сторону.

— Не стрелять! — остановил Клеопин возможный залп. — Сам возьму!

Не обнажая тесака (офицерской-то шпагой он так и не обзавёлся!), штабс-капитан поднял одно из ружей с примкнутым штыком и подошёл к прапорщику.

Наверное, прапорщик Рогозин был хорошим фехтовальщиком. Или, по крайней мере, считал себя таким. Но против боевого офицера шансов у него не было. При первом же выпаде шпага столкнулась со штыком и была выбита из рук.

— Взять его, — приказал Клеопин своим солдатам, будучи не в том настроении, чтобы устраивать тут дуэли: — Где остальные? — обратился он к пленённому офицеру.

Рогозин презрительно фыркнул:

— Роялистам отвечать не буду!

— Ладно, гражданин якобинец, — устало вздохнул Николай и повернулся к солдатам.

— В городе все, — подавленно сказал один из «преображенцев». Кажется, тот самый часовой.

— Юнкер, — подозвал Клеопин своего заместителя. — Возьмите десяток солдат и становитесь к воротам. Всех впускать, разоружать и никого не выпускать. Нижний чин Лукин, вы со своей командой — караулить пленных! Остальные — за мной. Ну, а ты, горе-караульщик, покажешь, где пленные содержатся…

Пленные были обнаружены в одном из подвалов. Там сидели не только солдаты с поручиком, но и двадцать монахов во главе с настоятелем. Большинство иноков уже преклонного возраста пришлось выносить на руках.

— Отец игумен, — обратился Николай к настоятелю, — а вас-то за что?

— А нас, сын мой, — грустно улыбнулся седобородый подтянутый старец, — за то, что пытались увещевать заблудших. Вот прапорщик и изволил…

— Батюшка, благословите! — встал Николай под благословение.

— Бог благословит, — осенил его игумен крестным знамением. Потом неожиданно прижал голову штабс-капитана к своей груди и поцеловал в лоб: — Будь осторожен, мальчик. Не озлобься!

У Николая навернулись слёзы. Давно, ох как давно он не то что не исповедовался, но даже и не подходил к руке священнослужителя!

— Простите, владыка, как же тут не озлобиться?..

— А ты попробуй, — улыбнулся старец не «отеческой», а настоящей, отцовской улыбкой. — Делай, что надлежит, но постарайся не лить крови… Братья это твои, хоть и заблудшие. Что же делать, сын мой, раз они такие? Да и сам-то подумай: разве простые солдаты виноваты? Да и прапорщик этот… Молодой ещё, глупый. Ты уж, сын мой, не наказывай его строго… Ну, занимайся своим войском, а я к братьям пойду. Нужно всё в порядок привести. Да и за иконой присмотреть. А к вам я сейчас послушника пришлю, чтобы показал и рассказал — где разместиться да как обустроиться.

Осенив крестным знамением солдат — как освободителей, так и недавних гонителей, — игумен пошёл, придерживая полы рясы так, будто много лет придерживал ножны…

Николай смотрел ему вслед и думал… Пожалуй, если б не эти слова, он бы уже приказывал вывести прапорщика Рогозина за монастырские стены расстрелять. Или заколоть штыками, чтобы патроны не переводить. Теперь он такой приказ отдать не мог. Только надолго ли хватит выдержки? Ну… по крайней мере, он будет стараться…

Пока Николай разговаривал с настоятелем, фельдфебель успел разоружить ещё человек пятнадцать, возвращавшихся из города. Судя по барахлу, которое они тащили, «революционеры» делали вылазки в город как на вражескую территорию.

Ближе к вечеру почти семьдесят солдат Преображенского полка сидели там, где до этого находились их пленники. Штабс-капитан Клеопин решил отложить до утра все формальности (если можно так сказать), связанные с планами на будущее и взаимоотношениями с местными властями, которые ещё пребывали где-то под арестом. Поручив юнкеру расставить посты, а фельдфебелю — озаботиться ужином и пополнением солдатского гардероба (ну нельзя же допускать банального «обдирания» военнопленных!), штабс-капитан ушёл спать.

Пожалуй, впервые за последние месяцы он мог выспаться в сравнительном спокойствии и безопасности. Такой возможностью было просто грешно не воспользоваться.

Утром в монастырь прибыли представители местной власти, освобождённые из «узилища»: пожилой капитан-исправник, городничий и предводитель местного дворянства. Были ещё и пара купцов.

«Отцы города», отказавшиеся принять присягу на верность Временному правительству, не были заключены ни в мрачные тюремные казематы, коих в Тихвине просто не было, ни даже в тюремный замок, а всего-навсего… посажены под домашний арест.

Физиономии прибывших вытянулись, когда они узрели войско штабс-капитана. Городские чиновники, по простоте душевной, решили, что наконец-таки вернулась императорская власть, пославшая регулярное войско для наведения порядка. А при виде сотни разношёрстных бойцов уже не знали, что и подумать…

Клеопин пригласил всех в одну из келий. На совет, так сказать. Туда же были допущены юнкер Сумароков и поручик Наволокин. Приглашали и отца настоятеля, но тот отмахнулся — без меня, мол, справитесь.

Городничий Фирсанов, красномордый отставной подполковник, решил, что возглавлять совещание должен он. Капитан-исправник, подпоручик в отставке, держался в тени. Дворянский предводитель — как человек статский, хоть и коллежский асессор — помалкивал, а купечество делало вид, что его тут и вообще нет.

— Что ж, господин штабс-капитан, — покровительственно начал Фирсанов. — За службу — благодарю. Теперь, я полагаю, надо выработать план совместных действий. Вас я назначаю своим заместителем…

— Благодарю вас, господин… статский советник, — перебил Клеопин. — Очень признателен. Но, думаю, своими людьми я буду командовать самостоятельно. Более того, собираюсь переподчинить себе ваших гарнизонных солдат.

Фирсанов, которого поименовали не по армейскому званию, а по статскому чину, побагровел. Выйдя на гражданскую службу, он получил чин на ранг выше прежнего, армейского! Но статский