Читаем без скачивания Хэда - Николай Задорнов

Давно известно, что князь Мидзуно куплен купцом Ота. Все княжество принадлежит финансисту Ота-сан, и его деньги могущественны, хотя сам он живет в деревне, а не в замке Нумадзу.

Теперь значение Ота возрастает. Ота-сан один из творцов новой эпохи, драгоценный ум, угадавший будущее. Он – финансист. В бедной стране борется за независимость народа от князей, сразу же подчиняя его силе денег и приучая его к денежным оборотам.

– Вот уже подаются мои буксирные лодки, – сказал отец, глядя в окно на бухту, – сейчас они подойдут...

– ...Когда все подымутся на борт, – попросил Гошкевич, – и Прибылов окажется на «Грете» в безопасности, то вы, Алексей Николаевич, подойдите, пожалуйста, к бонзе Фуджимото... За мной будут следить... А вы скажите Фуджимото что-нибудь про фазанов... Например, что перелет уже закончился.

– Что это означает?

– Условный знак, который просил подать Прибылов. Бонза посвящен, услышав, поймет, что Точибан ушел из Японии навсегда.

– Зачем же это? Не темное ли дело? Не кажется ли странным?

– Ни боже мой! Он говорит, что без этого не может уехать. Фуджимото передаст горячо любимым родным Прибылова.

– У такого злодея есть привязанности?

– Да, его последняя просьба. Да нам-то не все ли равно! Что бы ни было! Да и злодей ли он, может быть, только напускает на себя...

...Остается неприятное ощущение, как все нехорошо получилось с оскверненным храмом! После этого все кажется подозрительным. Особое уменье – напакостить на прощание. А вчера, когда прибыл Накамура, пришлось благодарить, тем более что мы не виноваты.

Симодский губернатор явился провожать со свитой. Прием в Хосенди был скромный, но сердечный. От имени правительства Накамура Тамея, благодаря Пушкина и офицеров, желал счастливого плавания и благополучного прибытия на родину, роздал подарки: самурайские кинжалы офицерам и Урусову, как родственнику российского императора, коробки с лакированной и фарфоровой посудой, отрезы разноцветных шелков. В лагере матросы получили по коробочке из легчайшего дерева кири – легче ваты, в каждой по курительной трубке, по пакетику табака и душистой травы, лакомства из водорослей и рисовой муки с фруктовым сахаром и картинки – у всех разные. Изображены горы или домики, сады в цвету, сакура и скалы у моря, комические фигуры, гульба веселых нищих, а на некоторых – женщины. Такой хохот стоял в лагере, что слышно было в Хосенди, и тронутый Накамура прослезился, чувствуя, что на прощанье ему удалось развеселить матросов. Много хорошего было сказано друг другу. Поминали Путятина и Кавадзи и пили за них и прокричали «Ура!».

Сегодня отслужен торжественный молебен. Вывезено все, что нужно и можно взять с собой.

Представитель бакуфу Уэкава и молодой Эгава, чиновники и Ябадоо идут в ворота. Явились окончательно прощаться и принимать опустевший лагерь.

Сибирцев провел их по баракам, в кухню, на склады и в лазарет. «Сдаю наш лагерь. Как капитуляция!»

Пушкин и Накамура Тамея на корабле. Там же часть команды. Мусин-Пушкин поручил окончание всех дел на берегу Сибирцеву. Алексей чувствует, что входит в силу, ему доверяют самостоятельно проводить официальные дипломатические встречи с иностранцами.

Часть зданий в лагере разобрана – доски пошли на палубный настил в трюме «Греты».

– Спасибо. Все в отличном порядке. Очень приятно, – сказал Уэкава. – Пожалуйста, не думайте, Сибирцев-сан, что мы тяготились вашим присутствием и что вы все нам очень надоели, так что наконец теперь мы вздохнем свободно, когда вы уедете. Это совершенно не так, и прошу вас этого не подумать!

«Каков комплимент!»

– Что вы, Уэкава-сан. Я знаю, как вам жаль нас отпускать. А вот приедут после нашего ухода чиновники из Эдо, из бакуфу, из замка и начнут наводить порядок... и, конечно, сильно обрадуют вас... С их отъездом вы действительно вздохнете свободно!

Уэкава смутился, хотел отшутиться, но глубокая тень пробежала по его лицу. Алексей попал не в бровь, а в глаз. После этого дружески и с чувством попрощались, как бы отпуская взаимно грехи.

Алексей щелкнул каблуками и вытянулся. Японцы поклонились низко и почтительно.

Сибирцев выхватил палаш и, подняв его над головой, отдал прощальный салют.

Ударил барабан, и рота пошла парадным маршем. Зимой в деревню Хэда входили под пение труб и под дружные голоса моряков. Теперь уходили не менее величественно, под гром торжественных барабанов.

Хэда вышла провожать. Работ на шхунах сегодня нет. Все рабочие тут.

Моряки не поют. Они молчат. Барабаны бьют, выражая чувства воинов, идущих на битву.

– Спасибо!

– Спасибо! – кланялись жители деревни.

Зимой входили все в черном и ярко сияли их трубы. Уходят все в белом, что очень трагично, белый цвет опасен, печален, скорбен. Хотя их парусники не совсем белы, есть оттенок льна, и это еще дает надежду на лучшие предчувствия.

Но так же твердо шагают их шеренги. Их усы не опали, их мужество не иссякло. Они оставляют нас спокойно, уходят все, поэтому не рыдают, кидаясь друг к другу, обнимая и выражая слабость. Сегодня мы видим, что они лишь временно огорчались, но сохранили волю и дух воинов.

– Идут, уже идут! – говорили в толпе.

– Все идут! Никто не остается!

Японцы с детьми густыми рядами стояли вдоль всей дороги к пристани. Много мы с вами поработали и погуляли! До свидания!

– Езжай еще! – крикнул старик Ичиро.

– Давай! Прощай! Хлеб! До свидания! – раздавались крики. – Янка! Санка! Водка! – неслось с обеих сторон. Пошли в ход все слова, какие кому удалось выучить. – Яся! Яська кароси!

Что-то кричали девушки и мальчишки по-японски и по-русски.

Узнавали среди этой стройной одинаковой массы знакомые лица товарищей по работе, с которыми вместе вили канаты, вместе пили сакэ в тот вечер, когда почувствовалось наступление весны и осмолка шхуны закончилась, а полиция была бессильна, когда Япония и Россия были с одинаково перемазанными смолой лицами. Когда все выглядели грязно, но цвела сакура и у всех на душе было чисто.

– Они входили с синими глазами, – укоризненно говорит старуха, проходя перед девушками, – а уходят с мрачными, как перед бурей!

Лицо Алексея спокойно, как и полгода назад, когда он впервые вводил в деревню колонны моряков и, обернувшись на ходу, скомандовал: «Запевай!» И грянула песня.

Сейчас они уходили под грозный рокот барабанов. Палаш Ареса-сан вложен в ножны и не сверкает в руке. Он – ками, но ками уходящий, хотя и молодой, с загадочным будущим.

Когда он проходит близко, то видно, что свет счастья сияет на его окрепшем лице. Он не совершил здесь, конечно, ничего плохого, позорного, но потерял много силы и много силы обрел. Сквозь туманное облако он вглядывается и вслушивается, угадывая предвестники грядущих ударов. Многим женщинам хотелось плакать. Рыцарь из далекой и еще неизвестной страны уходил от них как родной, как муж их сестры. Где и что ждет тебя, Ареса-сан? Что ты уносишь от нас и что оставляешь здесь?

– Прощай! – закричал Таракити.

Молодой Уэда-сан назначен инженером на постройку японской военной шхуны западного образца № 2.

– Прощай, Никита! – отозвались из рядов.

Гром барабанов глушил все чувства привыкших подчиняться матросов, напоминая о долге. Но сквозь рокот ударов, идя уже вольным крупным шагом, они криками отвечали на приветствия жителей Хэда и махали руками.

Чтобы избежать сцен прощания, Мусин-Пушкин велел сразу, с марша, из лагеря – на борт. И без задержек и сантиментов – подымать якоря.

Все уже на борту. Накамура и провожавшие сошли по трапу. На этот раз нет ужасных душераздирающих сцен. И японцы и русские постарались сократить время прощания и не подпускать простонародья к матросам. Цепи полицейских стояли вдоль улицы.

Сибирцев подошел к Оюки. Ота-сан стоял с дочерью. Он высок, с длинным лицом, в халате, похожем на европейский сюртук, с каким-то бело-желтым знаком на груди.

Оюки протянула Алексею руку и взяла его за другую.

– Прощай! – сказала она по-русски.

Она протянула к нему губы, и они поцеловались при всей тысяче народа. Мгновение держали друг друга за руки, еще не падая духом и не понимая, что они почувствуют потом.

Отец сурово стоял рядом.

«Что их ждет? – подумал Мусин-Пушкин. – Сейчас им кажется, что разыгрывается блестящий спектакль!» Александр Сергеевич, глянув, с сожалением отвернулся. Русский офицер не должен унижать себя! Впрочем – личное дело! Проблема жизни!

Любой самурай мог бы сейчас подойти с обнаженной саблей и разрубить купца Ота-сан, как отступника. Но ни один не находится, не рубит, японские самураи поняли силу денег с помощью наведенных на них пушек Америки и Англии. Все понимают, что нельзя победить Америку саблями. Нужны гении экономики и финансов. Ни у одного патриота сабля не подымется, чтобы наказать финансиста Ота за то, что дочь его при всех пренебрегает законами предков, которыми давно пора пренебречь всем. Так полагают те, кто надеется на прогресс. Те, кто надеется на реакцию, – молчат и выжидают.