Читаем без скачивания Университетская роща - Тамара Каленова

Маленький, сухощавый, загорелый и обветренный, будто сейчас сошел с коня после горного перехода. Редковатые седые волосы, такой же гущины борода. Исчерченное морщинами, очень простое и приветливое лицо человека «из народа». В свое время Герцен охарактеризовал потанинскую внешность достаточно своеобразно: лицо недоимщика. Одним словом, обыкновенное лицо. Разве что в качестве особой приметы следовало бы назвать шрам на носу.

Очки мешали разглядеть небольшие карие глаза, и, словно догадавшись об этом, Потанин снял их, и лицо его приобрело милое, детски застенчивое выражение.

— Порфирий Никитич, дорогой, — сразу же подошел он к Крылову. — Как мы рады, что вы посетили нас! Нам говорят, что Крылов нелюдим. А мы не верим… Правильно не верим? — снизу вверх он искательно заглянул в глаза.

Крылов пожал руку Потанина и тоже почему-то стащил очки и принялся их протирать платком. Должно быть, в эту минуту они оба довольно смешно выглядели со стороны — седые, безочкастые, смущенные и неловкие.

Потанин первым вышел из этого положения.

— Я действительно рад с вами познакомиться, Порфирий Никитич, — сказал он сердечно и искренно. — Ваша «Флора Алтая и Томской губернии» восхитительна! Давно не доводилось читать такого умного и ясного сочинения. Представляю, какой ворох работы вам пришлось переворошить! — и с удовлетворением заключил: — Потанин счастлив, что привел господь встретиться с Нестором сибирских ботаников! С вами, с человеком, которому он обязан вдобавок спасением Тарбагатайского гербария.

Крылов замер от такой похвалы, и ему стало удивительно легко и свободно. В самом деле, как славно: встретились люди, давно знавшие и понимавшие друг друга. Вот только сбивала с толку странная манера Потанина говорить о себе в третьем лице: он, Потанин… Ну, да у кого не бывает странностей…

С появлением хозяина обстановка в гостиной стала меняться. Кружок молодых людей возле пианино, с чувством допевший романс Донаурова «Пара гнедых», распался. Самодеятельные певцы потянулись к уютному просторному дивану, на котором расположились Потанин, Крылов и Сапожников. Это было похоже на то, как магнит-камень, который «родится в Индии в горах при берегу морскому, цветом аки железо, издалече привлачит к себе железо же…».

Внесли еще лампу. Света стало больше. Перезнакомив гостей меж собою, Потанин с видимым облегчением сложил с себя полномочия хозяина и забился в угол дивана, съежился и блаженно замер: маленький, простодушный, доверчиво ожидавший от сегодняшнего вечера чего-нибудь завлекательного.

Публика в этот вечер собралась действительно интересная. Почти весь томский литературно-артистический кружок. Георгий Вяткин, Георгий Гребенщиков, Вячеслав Шишков — молодые, но уже известные в Сибири литераторы; знаток старины, газетчик и путешественник Адрианов, художник Михаил Щеглов, поэт Валентин Курицын, несколько незнакомых, а потому похожих друг на друга молодых людей… С некоторым опозданием пришли оба брата Макушины. Ждали Обручева.

Разговор шел о давнишней мечте сибиряков — о выпуске литературных сборников.

— Помните, как писал Феликс Волховский? — говорил Адрианов. — Он хоть и числился идейным противником областничества, а стало быть и моим противником, но здесь я его всецело поддерживаю… Так вот, Волховский писал: «В минуты усталости и тягости приятно иметь под рукой несколько вполне понятных, родных поэтических строф…».

— Это в предисловии к «Отголоскам Сибири»? — уточнил кто-то.

— Да. К «Отголоскам».

— Сборник, собранный Волховским, редчайшее явление, — посетовал тот же молодой человек. — Это было когда еще!.. А теперь молодым и вовсе печататься негде. До собственной книжки не дорасти. Сборники не выпускаются. Петербург печатает лишь самое себя…

— Провинциальная действительность — вот что гнетет сибирскую интеллигенцию, — поддержал Георгий Вяткин. — Вспомните нашего томского писателя Николая Ивановича Наумова. Прекрасный, прекрасный был человек Николай Иванович! Незаурядный и высококультурный. Однако ж провинция съела и его. Не зря в последнее время он говаривал: «Писать можно только в Петербурге».

— Провинциальная действительность — жестокая сила, — согласился с ним второй Георгий, Гребенщиков. — Железные, не токмо человеческие нервы оборвет.

— Надобно держаться вместе, — сказал Сапожников. — Вот растения на холодном севере… Постригает их ветер, давит мороз. Студено-голодно, а они и придумали — растут подушкой. Наименьшая поверхность соприкосновения с воздухом. Так и человеку следует…

— Подушка — это хорошо, — задумчиво проговорил Потанин. — Давно назрела необходимость создания общества подлинных патриотов Сибири, энтузиастов-ученых, исследователей. Общество, которое бы всесторонне изучало Сибирь… Надо пахать, — убежденно подчеркнул он. — Надо пахать! История не простит нам, образованным людям, преступного промедления. Чрево Сибири богато полезными ископаемыми, драгоценными кладами. Первостепенными действиями, которые в совокупности могли бы составить эпоху в развитии сибирской экономики, следовало бы назвать: расчистку Ангарских порогов, проведение железной дороги на Чулым и Енисей, заселение степей Алтая, Казахстана и берегов Амура. Открытие портов Ледовитого океана и упрочение торговли с Монголией…

Крылов смотрел на взволнованное, как бы зажегшееся изнутри лицо Потанина и чувствовал, как безоглядно подпадает под обаяние этого человека. Ему нравилось в нем решительно все: и внешность, и костюм, нелепо выглядывавший из-под китайского халата с драконами, и растрепавшиеся, как от ветра, седые волосы. Когда Потанин заговорил о Сибири, голос его окреп, в глазах появился блеск.

— Неутомимый, бессносный человек, — словно догадавшись о его мыслях, наклонился к Крылову Петр Иванович Макушин. — Гляжу и удивляюсь.

— Я тоже, — негромко ответил Крылов.

Брат Макушина, Алексей Иванович, недовольно покосился на них: дескать, слушать мешаете.

Братья, такие разные и по внешности, и по манере держаться, в то же время чем-то неуловимо похожи меж собою. Алексей Иванович небольшого роста, с широкими, несколько покатыми плечами, с короткой густой бородой, стриженой «в скобку». Петр Иванович, напротив: высок и статен, и в свои шестьдесят один год еще красив строго, по-мужски. Волосы у него на голове растут стойком, вертикально вверх, борода седая, полгруди покрывает. А у Алексея Ивановича волосы зачесаны на пробор, лежат послушно, нестроптиво.

Внесли пельмени, но приступить к ним не успели — появился Обручев. Его приход вызвал радостное оживление: Обручева знали и любили.

Владимир Афанасьевич извинился за неловкое, как он выразился, вторжение, поцеловал ручку Васильевой и устроился на диване рядом с хозяином дома. Невысокий, сухолицый, подвижный, с гладкой молодой кожей и веселыми внимательными глазами, он походил на юношу, который, словно в маскараде, нацепил седоватую клинобородку и играет профессора.

Впрочем, в точном смысле этого слова Обручев профессором не был. Он не мог получить ученую степень, так как окончил Горный институт, а не университет. Первый геолог Сибири, автор блестящих открытий, учебников, по которым учились поколения студентов, трудов по общей и полевой геологии, петрографии и курсу полезных ископаемых, Владимир Афанасьевич не позаботился об ученом звании, ему все время было некогда. В этом судьба Обручева сближалась с судьбой Крылова.

— Владимир Афанасьевич, — обратилась к нему Васильева, покончившая хлопоты с пельменями и устроившаяся в кресле возле лампы с зеленым абажуром. — До вашего прихода мы говорили о том, что Сибирь — трудная для поэзии земля.

— Но не невозможная! — встрепенулся Потанин. — И в ней начинается литературная весна. Она похожа на весну сибирской природы… Робкая и медлительная. Литературная нищета Сибири и такие длительные роды нашей, сибирской, литературы объясняются состоянием общества…

— Всецело с вами согласен, дорогой Григорий Николаевич, — ответил Обручев. — Наше общество — это больное, измученное и одновременно одуревшее от умственного застоя существо…

— Господа, господа! — укоризненно прервала Васильева. — Мы же договорились: сегодняшний вечер посвятить поэзии. Не так ли?

— Виноват, голубушка Мария Георгиевна, — шутливо развел руками Обручев. — В этом доме я готов слушать даже стихи!

Все засмеялись. Знаменитый геолог Сибири не упускал случая, чтобы подчеркнуть свою якобы полную отъединенность от «изячных искусств», в то время, как сам… пописывал в газеты недурные фельетоны под вымышленной фамилией «Ш. ЕРШ» — намек на известное французское выражение «шерше ля фам», «ищите женщину».

— В таком случае, Валентин Владимирович, милости просим! — пригласила Васильева скромно одетого молодого человека с чахоточным румянцем на серых щеках. — Полноте вам стесняться. Здесь все свои люди. Почитайте нам свои стихи.