Читаем без скачивания Лавкрафт: Биография - Лайон Де Камп

«Он ценил эту старую мебель из своего дома в Род-Айленде, очень ценил. Поскольку достаточной по размерам комнаты для моей современной мебели и его старой… за которую он цеплялся с нездоровым упорством, не было, чтобы порадовать его, я рассталась с некоторыми своими весьма дорогими предметами обстановки. Я продала их за гроши, чтобы он мог окружить себя атмосферой своего дома, насколько это только было возможно»[319].

Соня выказывала чувство понятной горечи, как из-за потери своей мебели, так и из-за готовности Лавкрафта позволить теткам думать за него. Даже Лилиан Кларк, кажется, считала, что он доводит свой фетишизм к фамильным ценностям до крайности. В следующем году, когда Лавкрафт был в отчаянии, он писал ей, оправдывая свою одержимость: «Да, на бумаге легко говорить, что „собственность — это бремя“, и что мудрее всего ничего не иметь, а просто жить в чемодане или сундуке… и так далее… В самом деле, превосходная теория! Но в действительности все зависит от личности. Основа жизни для каждого индивидуума различна… То есть для каждого индивидуума существует некоторая вещь или группа вещей, которые образуют фокус всех его интересов и центр всех его чувств и без которых простой процесс выживания не только ничего не значит, но зачастую оказывается невыносимым бременем страданий. Те, для кого старинные ассоциации и пожитки не являются этим единственным интересом и жизненной необходимостью, могут сколько угодно читать нотации о глупости „рабства имуществу“ — при условии, что они не будут пытаться навязать свои взгляды другим. Они счастливцы — судьба была благосклонна к ним! Но другим, устроенным так, что они нуждаются в осязаемых связях со своими истоками, проповедовать подобные идеалы и гипотезы бесполезно. Природа предопределила для их нервной системы другие нужды, и советовать им сжечь свои вещи ради свободы так же глупо, как советовать им отрезать свои ноги, дабы избавиться от бремени покупки брюк. Так уж получилось, что я не способен находить удовольствие или интерес в чем бы то ни было за исключением мысленного воссоздания былых и лучших дней — ибо, по правде говоря, я не верю в вероятность встречи с действительно близкой мне средой или проживания вновь среди культурных людей с историческими воспоминаниями старых янки — так что, чтобы избежать этого безумия, ведущего к насилию и самоубийству, я должен цепляться за какие-то частицы старых дней и старых манер, что мне достались. Поэтому не следует ожидать от меня, что я избавлюсь от громоздкой мебели, рисунков, часов и книг, которые помогают сохранить дом номер 454 [по Энджелл-стрит] в моих снах. Пока они в порядке, я буду в порядке, ибо они — то единственное, что дает мне возможность открывать по утрам глаза или предвкушать еще один день в сознании без криков полного отчаяния и битья о стены и пол с неистовыми воплями, дабы проснуться от кошмара „реальности“ в моей собственной комнате в Провиденсе. Да — подобная чувствительность характера весьма стесняет, когда нет денег, — но критиковать таких легче, нежели излечивать. Когда несчастный глупец, обладающий такой чувствительностью, позволяет себя выслать и загнать в тупик из-за временно ложной перспективы и незнания мира, единственное, что можно поделать, это дать ему цепляться за его жалкие обрывки столько, сколько он сможет удержать их. Для него они — жизнь»[320].

Судя по этому неистовому письму, Лавкрафт не только застрял в развитии на стадии плюшевого мишки, но и не имел ни малейшего намерения оставлять ее. Когда он сталкивался с какой-либо трудностью, он обычно, вместо того чтобы решительно взяться за ее преодоление, оправдывался тем, что он личность особенная — «пожилой любитель старины» или человек с «чувствительным характером», — и потому совершенно не способен с ней справиться. Эта склонность — уходить от проблем эгоцентричным рационалистическим обоснованием и проявлением жалости к себе — была такой же частью его природы, как и его карие глаза.

Когда Лавкрафт говорил о «загоне в тупик из-за временно ложной перспективы», он явно имел в виду идею Сони о супружеской жизни в Нью-Йорке. Но настоящим автором этих ложных перспектив и незнания мира — если только можно возложить вину на какую-то личность — была не Соня, а его мать.

После некоторых поисков Лавкрафты нашли большую студию, которая понравилась Лавкрафту, в Бруклине на Клинтон-стрит, 169, в нескольких кварталах от станции подземки «Боро-Холл». Им приходилось спать на диване, поскольку Лавкрафт не потерпел бы кровать в комнате, в которой работал. Лилиан Кларк проживала в другой комнате в том же доме, пока не вернулась в Провиденс.

Затем, в последний день 1924 года, Соня уехала в Цинциннати.

Глава двенадцатая

ГУННАР В ЯМЕ СО ЗМЕЯМИ

Я был знаком со старым этим градом;Стан лепры, полукровки где поютЧужим богам хвальбы и в гонги бьютПод улицами в склепах с брегом рядом.Развалины следили зло за мной,С жильцами их, без трезвости следа,Пока я шел по грязи чрез вратаВо двор, где человек бывал порой[321].

Год с четвертью, последовавшие после отъезда Сони, были самым унылым периодом в жизни Лавкрафта. Его депрессия и мизантропия достигли почти самоубийственного уровня, в то время как своим поведением он показывал себя с наихудшей стороны. Приступы бездействия и недоступности, а также склонность растрачивать по мелочам время и способности достигли пика. Его фобии, предубеждения и тоска по родине были просто маниакальными.

Вопреки всему Лавкрафт сохранял внешний вид сдержанного, приличествующего джентльмену самообладания, вводивший в заблуждение его друзей. Фрэнк Лонг, знавшийся с ним в то время более всех, говорил мне, что он не замечал за ним никаких невротичных или психотических симптомов. Лавкрафт всегда был самим собой. В самом угнетенном состоянии он прибегал к своей объективной материалистической философии, согласно которой в космических масштабах ничто в действительности не имеет значения. Однажды, когда он вместе с Сэмом Лавмэном ехал в подземке и какая-то девушка засмотрелась на него, он сказал Лавмэну: «Мое единственное желание — оставаться незаметным, не привлекать внимания. Если бы я мог стать невидимым, я бы с радостью сделал это. Я избегаю банального большинства людей и впитал многое из философии старого доброго епископа Беркли, отрицавшего существование материи и даже действительность самой жизни. Для меня ничего в действительности не существует. Сны предоставляют мне разрешение той фантастической неопределенности, которую мы предпочитаем называть жизнью… Ты, Сэмюэлий, приписываешь людям слишком большое значение и важность, и из-за этого-то ты и страдаешь. Стань безличным и непроницаемым для толпы. Отвергни контакт не только с ними, но и с их существованием. Книги и старые колониальные дома надежнее всего, они хорошо хранят свои мрачные и непостижимые тайны. Не доверяй ничему, кроме прошлого или старины».