Читаем без скачивания Только один человек - Гурам Дочанашвили

— И это тоже не годится что-то слишком легкомысленное — чирик-чирик, тра-ля-ля. Новое, новое что-нибудь... Э, это я уже слышал.

— Это Гендель.

— Так ты же его сыграл первым.

— То был Бах.

— Ну, этот того же поля ягода, скукота. Попробуй кого-нибудь еще.

На этот раз человек-железо Рексач чуть не растаял и не влился в воду бассейна от ужасающего блаженства:

— Ойии! Ойии! Уух ты, милашечка! А это кто же? Зверь, настоящий зверь!

— Это, с вашего позволения, был Мендельсон, дядюня!

— Грандиозно! А из какого это мотива?

— Это, с вашего позволения, вступительная часть скрипичного концерта Мендельсона, сэр.

— Я тебе дам «сэр», балда стоеросовая, ударь то же самое, душка.

— Во дает! Ну, ребятки, вы же слышите, сукины дети, что это за миронская музыка! Разнежься, Франсиско! И ты, Джанкарло! Я должен видеть у тебя на харе свет блаженства! О-о, что за музыка — в сорок яичных сил, с зеленью и прочее... Хюан, козья голова, взирай с умилением, не хлопай глазами, как олух, май дарлинг! О альма миа, расплывитесь в неге... Бесаме, мальчик, сомкни крепко-накрепко гляделки от блаженного умиления. Я тебе говорю! Так, дорогой, изобрази, что ты подавлен свалившимся на тебя счастьем, во-во, так и держись на поверхности воды. Браво, ты в этой жизни не пропадешь! Но знай, если ты теперь приоткроешь хоть один глаз, а тебе двину в зубы, блаженствуй и будь счастлив, мон шер ами. Вот таак, хорош, вот таак!

И тут Бесаме внезапно почувствовал, будто ему вдруг туго-натуго связали обе ноги, а в скулу кто-то въехал зубодробительным ударом кулачища.

Так бессовестно преданный в миг вдохновенного парения в мире прекрасных грез, Бесаме оцепенел от неожиданности и как обалде­лый уставился в перекошенное лицо Хуана, который, вцепившись ему в волосы, яростно тянул его вглубь, меж тем как Джанкарло и Франсиско неистово хлестали его по лицу. Теперь одни только руки могли выручить Бесаме, ему уже было не до нападения, только бы не утонуть, и он ожесточенно бил по воде своими могучими ручищами.

Тахо было не видать, это, несомненно, сей отрок сковал под во­дой ноги Бесаме, набрав, очевидно, побольше воздуха в легкие, преж­де чем нырнуть. А теперь Бесаме беспощадно избивали, зверски колотя его по голове и по ошеломленному, растерянному лицу, которое все уже было в кровоподтеках и ссадинах; его хватали за глотку, лягали в адамово яблоко, вырвали ему клок мяса на боку. Потрясенный ужасом, избитый, покалеченный, нахлебавшийся воды, он с мольбой и упованием вскинул глаза на чугунного Рексача, который как раз в это время, оказывается, орал: «Жмите посильнее, топите его, никто не будет жаловаться, за этого босяка некому за­ступиться — этот собачий сын беспризорник!» Тут, надломившись духом, Бесаме со всей горечью почувствовал свое сиротское оди­ночество; все внутри его кричало о бедности, неприкаянности и без­защитности, тогда как снаружи его били-колотили, всячески терзали, и при этом слышалось: «А ты не переставай играть, шпендрик, не то все кости переломаю! Улыбайтесь, пошире улыбайтесь, мои голу­бочки» А этого Франсиско, это г... в проруби, что-то вдруг оконча­тельно взбесило, и он, идиот непонятливый, чересчур неистово впился зубами в плечо Бесаме, который от нестерпимой боли весь конвуль­сивно дернулся, и у него мигом освободились ноги — из воды с ревом вынырнул Тахо, из широких ноздрей которого ручьем лилась кровь, а Бесаме уже со всего маху опустил кулак на глупую чере­пушку Франсиско, тут же схватил за руку Хуана и переломил ему два пальца; только один Джанкарло оставался пока безнаказан­ным — его Бесаме схватил за уши и так дал ему головой в рожу, что тот, издав душераздирающий вопль, закатил под лоб глаза и отва­лился башкой назад, а Бесаме вдобавок еще хрястнул ему ребром ладони поперек шеи. «Что ты творишь, парень! — отчаянно орал с суши Восстановитель. — Вот тебе, Франсиско, спасательный круг, а вот и тебе, Джанкарло! Зверюга, что ты делаешь?!» А Бесаме пуще всего душила злоба на буйноволосого Тахо, — ведь я уже вам докладывал раньше, что они сиживали за одной партой, — он погнал­ся за Тахо вплавь и в тот момент, когда тот уже почти избежал возмездия, обхватил его грозной рукой за шею, как куль, сбросил обратно в воду и давай бить, но как бить! Зло, неистово, беспощадно... И в окружающей мути розовой змейкой поползла, извиваясь, кровь Тахо и Джанкарло, а над бассейном хрипло лаял Восстановитель: «...я того, кто тебя сюда прислал!» — мечась в ярости по краю бассейна подобно шавкающей собачонке. Он сыпал на голову Бесаме красноречивейшие проклятья и угрозы, но тот был неудержим, как лавина, верша свою неслыханно жестокую расправу. А тут же неподалеку стоял зачарованный этой бесподобной картиной плюгавенький музыкант с удивительно излишней здесь, в эту пору скрипкой в заледеневшей руке. Бесаме теперь уже заклевывал Хуана, а выуженные с помощью большого невода Рексачом Джанкарло, Тахо и Франсиско валялись ничком на безопасном месте; только один Хуан еще барахтался в омерзительно гадкой, смешанной с кровью воде бассейна; и тут вдруг на голову Бесаме обрушилась здоровенная дубина. На какой-то миг в глазах у него потемнело, но когда Рексач вновь, вскинув руку, замахнулся, Бесаме успел перед хватить дубину пальцами. Рексач весь напрягся, залившись багровой краской, но ему-таки не удалось вырвать у Бесаме дубинку, и он очумело уставился на восстанавливаемого, который посмел допустить в отношении его такую неслыханную дерзость. Пока они поедали друг друга полыхающими злобой глазками, Хуан, улучив момент, как ошпаренный, с диким ревом выскочил из бассейна и плюхнулся на спину казавшегося спящим Джанкарло. Пораженный до ужаса внезапным прикосновением, тот со звериным воем вскочил на ноги, на его вой повскакали со своих мест Франсиско и Тахо, и все они сломя голову бросились наутек. Но как они бежали! Стены бассейна сотрясались от диких воплей — воплей тех, на кого всей мощью обрушилась не знающая пощады и удержу сила. Чудовищно избитых измочаленных, их приводила в движение лишь отчаянная жажда уберечь свою драгоценную плоть. И как же стремглав они улепетывали, как силились перегнать друг друга, и каждому, наткнись он на какое-нибудь препятствие, сразу мерещился Бесаме Каро. Они должны были как-то вынести за пределы бассейна свои растрепанные, истерзанные тела, каждая клеточка которых трепетала, как липа на ветру, потому-то и неслись они как оглашенные — эти когда-то начинающие музыканты, позже — ватерполисты, а теперь — вокалисты страха. Ох и ревели же они. Да-а, это был еще тот квартет! Разумеется, не очень-то складный. И когда они голыми дикарями вырвались на улицу, о-о что за тишина, намного более многозначительная, чем их рев, напряженнейшая, вот-вот готовая взорваться тишина нависла над бассейном, где, судорожно впившись пальцами в разные концы одной и той же дубинки, изо всех сил сжимали ее в руках Бесаме Воды и Рексач Суши, оба достигшие высочайшего накала. До предела напряженные, они все еще неотрывно смотрели в глаза друг другу. Затем Бесаме, до краев заполненный злобой, с затаенной угрозой медленно, постепенно потянул на себя дубинку, и Рексач почувствовал, что еще немного, и он в одежде, вместе с часами, бухнется в ту мутную воду. Он разжал потерпевшие поражение пальцы, и Бесаме легко вскинул дубину вверх, поиграл ею в воздухе, поглядел на нее, затем еще раз пристально глянул в глаза Вос­становителю и с напускной вежливостью спросил:

— Куда прикажете отнести этот прутик, монсеньор?

Ну и благословенная же все-таки штука этот профессионализм... Несмотря на безграничную ярость и беспредельную ненависть, Рек­сач не мог оценить достоинств Бесаме — да, парень годился для настоящего ватерполо.

Бесаме держал дубинку высоко над головой, вероятно, оберегая ее от мокроты, и в главном мускуле этой его поднятой руки угнездился не то что какой-то там мышонок или даже, например, мышь — там засела довольно-таки крупная крыса.

Маячивший туда-сюда по краю бассейна Ригоберто Даниэль Жустинио Рексач попридержал шаг, видать, о чем-то призадумав­шись, а затем сказал:

— Ты переводишься с завтрашнего дня в группу взрослых, Каро. Будешь иметь в месяц триста песо.

Ты видишь, шалая Кармен, как отошел Афредерик, Афредерик Я-с, от избранного им безо всякого давления извне жанра? Надо бы как-то исправить этот промах. Хотя мы наплели уже и так немало всякой ахинеи, и все-таки склоните к нам благосклонно свой почтен­ный слух: улитка прыгает, слон летает, флейта покрылась плесенью, рыба воет, а волк вяжет чулок... Ну, кажись, мы все-таки кое-что подправили, не так ли, а? — я имею в виду жанр. А странная все-таки штука жизнь, и непосредственно на земле, и немного, сантиметров эдак на сто восемьдесят повыше — там, где каждый из нас носит свою дражайшую главу, в коей каких только гопмыслей не рождается, а для всего этого надобна, бесценные вы мои, бумага, во всяком слу­чае Афредерику.