Читаем без скачивания Том 4. Москва и москвичи. Стихотворения - Владимир Гиляровский

…В Москву меня привез дядя, брат отца. Мы пришли в меблированные комнаты Дипмана на Цветном бульваре. Дядя попросил вызвать сына. Когда появился Николай, доводившийся мне двоюродным братом, я не узнал его с первого взгляда: передо мной стоял не то арап, не то человек, который весь изгваздался в саже. Увидев нас, он улыбнулся, и тогда я узнал его и заметил на его лице три белых пятна: зубы и белки глаз. Оказалось, что он в меблированных комнатах ставит самовары для постояльцев. Дядя мне говорил совсем другое: «Николай работает по самоварной части», я и думал, что он мастер по самоварному делу, чему я и сам не прочь был научиться. Я надеялся встретиться с ним в огромной мастерской, дымной и угарной. А получилось все шиворот-навыворот.

«Вот так работа по самоварной части!..» — отметил я про себя и повесил голову.

Но тут поспел первый самовар. Николай отлил два больших чайника кипятку, заварил в маленький чаю, парнишка вроде меня принес большой каравай ситного, колбасы, и мы с дядей, проголодавшись с дороги, с удовольствием отвели душу за этим угощением.

Неожиданно наше мирное чаепитие было грубо нарушено: в самоварную вошел хозяин Дипман, крючконосый, с сединой в голове и бороде.

— Это кто такие? — свирепым тоном зарычал он.

— Мой отец и брат, — спокойно ответил Николай.

— Пусть они убираются отсюда немедленно, в гостинице быть посторонним не разрешается, сию минуту вон!.. — истерично кричал хозяин.

Такое бесчеловечие меня огорошило. Брат смело возразил хозяину:

— Где же я могу принять теперь родственников, приехавших ко мне из деревни? На скамеечке бульвара, что ли?

В его голосе чувствовалось возмущение. Хозяин ответил тем же тоном:

— Это меня не касается, у меня не дом для странников, — вон, говорю!

Самоварную пришлось оставить, мы ушли с дядей в людскую, там и ночевали тайком. С моим устройством пришлось поспешить, потому что жить было негде. Поговорив кое с кем, дядя сунул меня через несколько дней на работу в трактир Павловского на Трубной площади — за три рубля в месяц мыть чайную посуду.

И вот я на должности. Меня привели в судомойку. Митька, мой старший по работе, напялил на меня хозяйский фартук и повел к громадному медному тазу, наполненному грязными чайными чашками и блюдцами.

— Вот твой рабочий станок, — сказал он. А потом налил в таз горячей воды, насыпал в него соды и научил, что и как надо делать.

Я мою посуду и думаю о деревне. Дядя теперь приехал домой, и был у мамы и рассказал, ставя себе в заслугу, как он устроил меня на работу. «Уж и работа!» — Думаю я про себя, и от этих дум горько на душе.

Моя мечта сбылась. Я в Москве и стал мастером ремесла, на изучение которого потратил не годы и даже не часы, а минуты…

Стою у таза с засученными рукавами, с забрызганным фартуком, как прачка у корыта, и донимаю жесткой щеткой послушные фарфоровые чашки. Из простонародного зала доносятся звуки музыкальной машины:

Хорошо было детинушкеСыпать ласковы слова…

Слышится пьяный говор, звон посуды, грохот стульев…

Долго, очень долго тянется рабочее время, оно начинается в шесть утра. Сколько раз, бывало, посмотришь на часы, ждешь, когда же стрелка покажет двенадцать. Наконец раздается долгожданный бой часов, и все мы — половые в белых рубахах, посудомойщики, работники ресторанной кухни — сломя голову мчимся в свое подземелье, расположенное под зданием трактирного заведения. Усталость валит с ног. Быстро раздеваемся и бросаемся на постели. Глаза начинают смыкаться, но я слышу сквозь сон разговор:

— В «Славянский базар» попасть бы… Можно было бы в год хозяйство поправить…

— Есть на примете человек… Кумекаю… Может быть, и клюнет…

Засыпаю, не дождавшись конца разговора.

Раз в две недели каждому служащему полагалось уходить со двора. Так назывался тогда выходной день. Отпуск предоставлялся обязательно в воскресенье. Отпросился и я со двора, когда прослужил месяц с лишним. Мне хотелось повидаться с моим товарищем Ваней Угаркиным, с которым мы были из одной деревни. В адресе, привезенном мною в Москву, было сказано, что он служит у В. А. Гиляровского, Столешников переулок, дом де-Карьера, № 5, квартира 10. По этому адресу я и отправился.

Переулок и дом я нашел быстро, поднялся по лестнице, и вот мы встретились с другом. Он рассказал мне о своем житье-бытье:

— Живем хорошо, чувствуем себя как дома… как есть дома. Работу начинаем в десять, кончаем в шесть. В праздник не работаем вовсе.

— А я, брат, трублю восемнадцать часов в сутки: с шести до двенадцати ночи, — отвечаю ему, — а в праздники у нас самая широкая торговля.

На Ваню это не произвело впечатления: у многих тогда рабочий день был по восемнадцати часов. Я спросил его:

— Кто твой хозяин?

— Гиляровский, писатель, — ответил он.

Ответ этот меня удивил. Впервые я услыхал, чтобы кто-то из наших служил у писателя.

— Небось тут книг много, читаешь что-нибудь?

— Мы с кухаркой читаем в «Московском листке» роман Пазухина, ох, уж и интересно… Как один влюбился в красивую-прекрасивую женщину…

— А книги такие есть, где говорится, отчего гром бывает, вокруг чего земля вертится? — перебил я его.

— Наверное, есть. У нас книг — все шкафы и полки забиты. Только мы искали среди них «Сонник», книгу сны отгадывать, такой книги не нашли…

Вдруг в коридоре раздается грохот, хлопанье дверей, слышатся быстрые шаги, удары каблуков о половицы, и вот дверь комнаты, где мы сидели, отбрасывается, будто сорванная с петель, и на пороге появляется человек, которому, казалось, в коридоре узко, в дверях тесно, в комнате мало простора.

Я понял, что это и есть Гиляровский. Оробел от неожиданности. При его появлении я встал, как меня учили. Мне бросилась в глаза лихая повадка писателя и удаль в быстрых движениях. Приковывали внимание его казацкие усы, необыкновенный взгляд — быстрый, сильный и немного строгий, сердитый. Он мне представился атаманом, Тарасом Бульбой, о котором я еще в школе читал в книге Гоголя.

Ворот рубахи у него был расстегнут, могучая, высокая грудь полуоголена. Видно, он зашел к моему товарищу по какому-то делу. Увидев меня, он заинтересовался.

— Это кто? — спросил он Ваню.

— Мой товарищ из деревни, вместе учились.

— Что ты делаешь в Москве? — обратился он ко мне.

— Служу в трактире Павловского.

— На Трубной площади?

— Да. — Я удивился тому, что он знает адрес трактира.

— Что же ты там делаешь?

— Занимаюсь мытьем чайной посуды. — Давно в Москве?

— Недавно, месяц с небольшим.

Разговаривая, он внимательно оглядывал меня. Я стоял в поношенной поддевке со сборами и мял в руках шапчонку, из которой выбивалась серая пакля. Расспросив обо всем, он стремительно удалился.

Мы остались одни.

— Какой у тебя хозяин-то… Должно быть, строгий, свирепый. Уж очень у него вид-то… А?

— Не-е-е-е… Он бознать какой хороший. Не взыскательный, — ответил Ваня, — страсть добрый.

Через некоторое время снова слышим за дверью тот же шум и грохот; дверь по-прежнему отлетает, и в комнату снова входит Владимир Алексеевич.

— Шапка у тебя, я вижу, износилась, на-ка вот надень, — сказал он и подал мне новенькую шелковистой шерсти.

Я расправил сложенный пирогом убор и быстро надел его на голову.

— Ну, как? — спросил он.

— Самый раз, — отвечаю с улыбкой и смущением.

Он тоже улыбнулся, и лицо его мгновенно преобразилось, просияло, оно стало ласковое, приветливое. «Он только на первый взгляд сердитый, — подумалось мне, — а на самом деле велик добротой».

Утром на другой день, явившись на службу, я показал шапку Александру Митрофановичу, одному из старейших половых. Уж очень мне хотелось похвастаться подарком и поделиться радостью.

— Это мне хозяин земляка подарил, — сказал я.

— Кто же это такой хозяин, что так раздобрился? — удивился Александр Митрофанович, разглядывая шапку. — Богатый подарок, даже не верится. Он тебе, может, родня?

— Нет, увидел впервой.

— Кто же он?

— Гиляровский, писатель.

— Владимир Алексеевич?

— Да, а вы его разве знаете? — не без удивления спросил я.

— Кого я не знаю, если столько лет прослужил в трактирах. Знаю и многих писателей. Гиляровский известен.

В судомойку торопливо вошел Тоскин с подносами в обеих руках.

— Вот и он знает Гиляровского, — сказал Александр Митрофанович, выходя в зал.

— Как же не знать, — ответил седобородый Тоскин, — я из его табакерки нюхал, когда служил в трактире у Тестова. Душевный человек Гиляровский, за чернь стоит. Господа при мне говорили в трактире: он о простонародье книгу выпустил, а правительство велело ее сжечь… Во как!.. — закончил он.