Читаем без скачивания В гору - Анна Оттовна Саксе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Довольствуйтесь тем, что сами заработали, тогда не надо будет плакать, — холодно сказал Озол, пытаясь высвободить свои ноги.
Розалия покатилась к порогу и закричала еще пронзительнее:
— Только через мой труп вы унесете эти вещи. Шагайте через трупы, топчите мою кровь, вы ведь это умеете!
— Замолчи! — крикнул Ванаг, теряя терпение. — За эту болтовню можешь в тюрьму угодить.
— Рабочий человек, наверное, никогда не посмеет рта раскрыть, — бросился Мелнайс защищать жену.
— Перестаньте разыгрывать комедию! — сказал Озол, которому надоело паясничанье этих жадных людей. — Помещение вы должны освободить, и никакие выходки вам не помогут.
Как и все любители разыгрывать при удобном случае истерику, Розалия, поняв, что игра не поможет, быстро угомонилась. Она встала, отряхнула испачканное платье и заговорила совсем спокойно:
— Нельзя ли все-таки оставить переезд до весны?
— Ладно, самое большое — до завтра, — махнул Озол рукой.
Короткий зимний день уже кончался, все равно перевести лошадей им не успеть. Надо уладить вопрос с назначением нового заведующего коннопрокатным пунктом. Но он тут же пожалел, что дал такое разрешение — перед глазами мелькнули исхудалые, больные лошади, которым еще одну ночь придется дрожать в дырявой конюшне Калинки.
— Но лошадей мы переведем сегодня же вечером, — добавил он. Озол никак не мог забыть тоскливые взгляды голодных и продрогших лошадей, которые как бы жаловались: «За какие грехи нам приходится так страдать?»
— Надо бы найти людей, чтобы переправить корм, — предложил Гаужен.
— Поезжай ты сам, — согласился Озол, — и Яна Приеде захвати.
Гаужен уехал. Трое оставшихся пошли осматривать конюшни. Помещения были просторные и удобные, но необжитые, прохладные.
— Надо принести сухой соломы и подостлать потолще, — решил Лауск. — Пусть лошадки почувствуют, что к ним относятся с любовью. Я позову кузнеца Саулита, чтобы пособил.
Когда Лауск ушел, Ванаг нерешительно посмотрел на Озола, помялся, затем собрался с духом и заговорил:
— Мне хочется на минутку зайти в домишко моей матери. Не мог бы… не мог бы ты пойти со мной?
Озол понял. Петеру было трудно одному зайти в дом, где еще недавно жила его мать, единственный близкий человек, столь трагически погибший от рук подлых убийц.
— Сходим, — ответил Озол тихо.
Всю дорогу до усадьбы Миглы — два километра — Петер не проронил ни слова. Озол видел, как у Ванага высоко и неравномерно вздымалась грудь, словно он задыхался или не мог шагать тем быстрым шагом, который сам взял и все ускорял. Он захватил с собой автомат, своего верного друга в партизанских делах, и время от времени крепко прижимал его к боку.
Когда собака Миглы, прыгая на цепи, пронзительно залаяла, дверь дома распахнулась и во двор вышел сам Август Мигла. Узнав пришедших, он растерялся и невнятно забормотал, но затем что-то сообразил, поднял воротник пиджака, поддерживая его рукой у подбородка. Рыжеватая бородка вздрагивала, прыгала на пухлой, мягкой руке. Было похоже, что он торопится прожевать твердый кусок.
— Господи Иисусе, — выдавил, наконец, Август членораздельные звуки, — пути твоих сынов неисповедимы! Петер! Разве я думал, что еще увижу тебя?
— Ах, не надеялся? — горько усмехнулся Петер. — Потому, наверное, и поторопился надеть мою рубаху.
Мигла убрал с ворота пиджака свою пухлую руку, которой закрывал от глаз Ванага его праздничную рубаху. Челюсти опять застучали одна о другую, и бородка запрыгала, словно он жевал. Она перестала дрожать только после того, как Август нашелся, что сказать:
— Вот тут и не верь в чудеса, — он состроил улыбку, спрятав узкие глаза между жирными мешочками. — Рубаху эту мне твоя мать дала. Вот, говорит, Петер уже больше не вернется, возьми, Август, на память о нем. Все время в комоде лежала — разве у меня нечего надеть? Но сегодня утром не знаю, как это случилось, словно в ушах кто-то жужжал все о Петере да о Петере. Прямо гонит к комоду посмотреть на эту память. И я подумал, видишь, мол, как ты не уважаешь эту память, словно брезгаешь. Думаю, дай надену. Разве это не чудеса — это ведь к твоему приходу было!
— Нет тут никаких чудес, — прервал Петер поток его слов. — Моя смелость и вот это, — он указал на автомат, — спасли меня.
— Петер, друг, и ты, идя ко мне, берешь с собой оружие! — заговорил Август с такой нежной укоризной в голосе, словно упрекал невесту, которая ему не хотела верить.
— Ни одному кулаку я не верю, — отрезал Ванаг. — Волк в лесу, и тот менее опасен.
— Петер, Петер, за что ты меня так? — продолжал Август в прежнем тоне. — Разве я кулак? Всю свою жизнь проповедовал христианскую любовь. — Его голос задрожал на тех же регистрах, на которых обычно дребезжал в доме братской общины.
— В конце концов, я пришел к тебе не в гости, не проповеди слушать, — перебил его Ванаг, поморщившись, — я хочу зайти в каморку моей матери. Ключ у тебя?
— Сейчас, сейчас, — захлопотал Август и засеменил своими короткими ножками к дверям, но затем остановился.
— Войдите же, пожалуйста, Петер, господин товарищ Озол! Так ведь можно замерзнуть. Выпьем по стопочке. За встречу! — тараторил он.
— Пить не будем, — ответил Озол.
— Ах так. Правда, водка вредна, если злоупотреблять. Но — по капельке, изредка, этого никто не запрещает. Сам спаситель в Кане на свадьбе…
— Давай ключ! — нетерпеливо напомнил Ванаг.
— Сейчас, сейчас, — услужливо бормоча, Август вошел в комнату. Он пробыл там дольше, чем требовалось, чтобы взять ключ. Когда, наконец, Август вернулся, в дверь высунула голову его жена и, не глядя на гостей, поздоровалась. Сунув под фартук большой нож и тарелку, она проворно побежала к клети.
— Итак, пойдем, сходим в твой домик, — начал Мигла о торжественным лицом, словно готовясь к отпеванию покойника. — Одно я тебе могу, Петер, сказать — похоронили твою мамочку как следует. Я сам отпевал и дома, и на кладбище. Поминки справили как следует.
— Бедная мать, — тяжело вздохнул Петер. — Некому было уберечь ее после смерти от ханжеского лицемерия.
— Ты с нами не иди, — крикнул он Августу, только теперь сообразив, что тот собирается
