Читаем без скачивания Безутешные - Кадзуо Исигуро

– Мне плевать, плевать! – слышался крик. – Как есть сейчас, так нам лучше!

Толкотня возобновилась, и затем какой-то жирный юноша пробил себе путь вперед. На его круглом, как луна, лице было написано возбуждение. Уставившись на меня, он завопил:

– Хорошенькое дело – явиться сюда подобным образом. Стоять перед строением Заттлера! Улыбаться во весь рот! Вы-то потом уедете. А каково тем, кому приходится здесь жить? Строение Заттлера!

Круглолицый молодой человек, похоже, не привык произносить дерзости, и его эмоции казались искренними. Я слегка растерялся и сначала не знал, что ответить. Затем, когда у круглолицего вырвался новый залп обвинений, я почувствовал, как у меня внутри что-то шевельнулось. Мне подумалось, что я, сам того не подозревая, каким-то образом совершил накануне ошибку, когда решил сфотографироваться перед строением Заттлера. Разумеется, в то время мне представлялось, что это наиболее эффектный способ поприветствовать жителей города. Мне, конечно, были очень хорошо известны все «за» и «против»: я помнил, как тем утром за завтраком тщательно их взвешивал, но сейчас я понял, что – не исключено – в ситуации со строением Заттлера имелись и неизвестные мне аспекты.

Воодушевленные примером круглолицего юноши, еще несколько человек стали что-то выкрикивать, обращаясь ко мне. Прочие пытались их остановить, но не так решительно, как можно было бы ожидать. На фоне поднявшегося шума я различил сзади новый голос, негромко говоривший мне что-то в ухо. Это был спокойный мужской голос с правильным выговором, и мне почудились в нем знакомые нотки.

– Мистер Райдер, – повторял голос. – Мистер Райдер! Концертный зал. Вам в самом деле пора отправляться. Вас там ждут. Понадобится немало времени, чтобы все осмотреть и проверить…

Затем эти слова потонули в особо шумной перепалке: она разыгралась прямо передо мной. Круглолицый юнец указал на меня и начал нескончаемый монолог.

Совершенно внезапно толпа притихла. Вначале я думал, что присутствующие наконец успокоились и ожидают моих слов. Но тут мне стало ясно, что все, в том числе и круглолицый, разглядывают что-то у меня над головой. Прошло несколько секунд, прежде чем я сообразил обернуться. Я увидел Бродского, который взгромоздился на надгробие и нависал непосредственно у меня над головой.

Лицо его поражало своей внушительностью, что объяснялось, видимо, необычным ракурсом: Бродский слегка склонился вперед, и на обширном пространстве небосвода вырисовывалась нижняя часть его челюсти. Он возвышался подобно гигантской статуе, простирая руки перед собой. Он оглядывал собравшуюся перед ним толпу: таким вот он мне представлялся за дирижерским пультом, за несколько мгновений до начала концерта. Могло показаться, что он наделен странной властью над бурными эмоциями, захватившими толпу, что ему ничего не стоит как возбудить ее, так и утихомирить. Тишина длилась недолго, вскоре одинокий голос выкрикнул:

– А тебе что здесь понадобилось, старый пьянчуга?

Вероятно, крикун рассчитывал, что после его реплики гам возобновится. Однако присутствующие словно бы ничего не слышали.

– Ты, старый пропойца! – сделал крикун еще одну попытку, но в его голосе уже не было уверенности.

Наступило молчание. Все глаза обратились к Бродскому. Выдержав паузу, которая показалась непомерно долгой, он произнес:

– Если, по-вашему, мне пристала такая кличка – ладно. Посмотрим. Посмотрим, кто я есть. В ближайшие дни, недели, месяцы. Увидим, такого ли названия я заслуживаю.

Он говорил неспешно, с невозмутимой силой, ничем не нарушавшей веского впечатления, которое произвела первоначально его фигура. Участники похорон, как зачарованные, не отрывали от него глаз. Затем Бродский мягко произнес:

– Умер тот, кого вы любили. Эти минуты неоценимы.

Я почувствовал, как моего затылка коснулись края плаща Бродского, и понял, что он простер руку к вдове.

– Эти минуты неоценимы. Пойдемте. Время лелеять свою рану. Она останется с вами до конца жизни. Но лелейте ее сейчас, когда она свежа и кровоточит. Пойдемте.

Бродский сошел с надгробия. Вдова, словно погруженная в сон, оперлась на его руку; другой рукой Бродский обнял ее и повел обратно к краю разверстой могилы.

– Пойдемте, – слышал я его спокойный голос. – Пора.

Они медленно двинулись по опавшим листьям; достигнув края могилы, вдова устремила взор вниз, на гроб. Когда она снова принялась рыдать, Бродский осторожно отстранился и сделал шаг назад. Тут возобновили плач и многие другие, и за считанные минуты все стало как прежде, до моего прихода. В любом случае, внимание присутствующих на время было отвлечено от меня, и я решил воспользоваться этим и потихоньку ускользнуть.

Я спокойно встал и пошел прочь. Миновав несколько надгробий, я услышал, что кто-то идет за мной по пятам – и чей-то голос произнес:

– В самом деле, мистер Райдер, давно пора отправиться в концертный зал. Никогда не знаешь наперед, что еще придется исправлять и улаживать.

Обернувшись, я узнал Педерсена, пожилого члена городского совета, которого видел в первый вечер в кино. Да, именно его шепот я слышал чуть раньше у себя за спиной.

– А, мистер Педерсен! – откликнулся я, когда он меня догнал. – Хорошо, что вы напомнили мне о концерте. Признаюсь, в кипящей страстями толпе я перестал следить за временем.

– Да и я тоже, – слегка усмехнулся Педерсен. – Мне также предстоит встреча. Едва ли столь же важная, как ваша, но она связана с сегодняшним вечером.

Мы вышли на поросшую травой дорожку посередине кладбища и приостановились.

– Мне, возможно, понадобится ваша помощь, мистер Педерсен, – сказал я, осматриваясь. – Меня обещали отвезти в концертный зал на машине, так что за мной должны заехать. Но я плохо представляю себе, как выбраться на дорогу.

– С удовольствием провожу вас, мистер Райдер. Пожалуйста, следуйте за мной.

Мы снова зашагали, удаляясь от холма, откуда я спустился вместе с Бродским. Солнце садилось, и тени, отбрасываемые надгробиями, стали намного длиннее. Пока мы шли, мне раза два чудилось, что Педерсен вот-вот заговорит, но в последний миг он словно отказывался от своего намерения. Наконец я проговорил самым будничным тоном:

– Эти люди на кладбище… Мне показалось, они взбудоражены. Я имею в виду, из-за моих фотографий в газете.

– Видите ли, сэр, – со вздохом отозвался Педерсен. – Все дело в строении Заттлера. Вокруг Макса Заттлера страсти кипят и сегодня не меньше, чем прежде.

– У вас, наверное, тоже свой собственный взгляд на этот предмет. То есть на те фотографии у здания.

Педерсен неловко улыбнулся и отвел глаза.

– Как бы это объяснить? – произнес он в конце концов. – Человеку со стороны трудно понять. Даже знающему человеку, вроде вас. Отчасти представляется загадкой, почему Макс Заттлер – да и вся эта страница в истории города – приобрели для горожан такое значение. На бумаге эти события выглядят пустяком. Кроме того, с тех пор минуло больше ста лет. Но как вы, мистер Райдер, разумеется, догадываетесь, Заттлер внедрился в воображение здешних горожан. Если хотите, он сделался мифом. Иногда его боятся, иногда ненавидят. Бывают дни, когда на него молятся. Чем это объяснить? Отвечу, пожалуй, так. Предположим, есть у меня один знакомый – мой добрый друг. Сейчас он уже не молод, но он прожил хорошую жизнь. Мой друг пользуется уважением и до сих пор активно участвует в городских делах. Нет, жизнь у него неплохая. Но, оглядываясь назад, мой друг каждый раз задается вопросом, не упустил ли он чего-то Он размышляет о том, как сложились бы его дела, не будь он… по правде говоря, немного робок. Если бы ему добавить решительности и пылкости…

Педерсен издал смешок. Тропа, по которой мы шли, свернула в сторону, и впереди показались темные железные ворота кладбища.

– И тут, знаете ли, он начинает вспоминать, – продолжал Педерсен. – Возвращается мысленно к поворотным пунктам своей юности, когда жизнь еще не определилась окончательно. Скажем, у него возникает в памяти момент, когда некая женщина пыталась его соблазнить. Конечно, он не поддался, поскольку был слишком привержен нормам морали. А может, это была трусость. Или же он в те дни еще не созрел, кто знает? Он думает, как сложилась бы его судьба, если бы он тогда избрал иную дорогу, если бы чувствовал большую уверенность в вопросах… любви и страсти. Вы ведь знаете, как это бывает, мистер Райдер. Как иной раз фантазируют старики: что было бы, если бы в какой-то ключевой момент жизнь повернулась иначе? То же происходит и с городом, с общиной. Время от времени горожане оглядываются назад, на свою историю, и задают вопрос: «Что, если бы? Что было бы с нами сейчас, если б?..». Ах, если бы только… что? Если б мы позволили Максу Заттлеру завести нас туда, куда он желал? Отличались бы мы в чем-то от себя теперешних? Каким был бы наш город – похожим на Антверпен? Или Штутгарт? Честно говоря, мистер Райдер, я этому не верю. Есть у города некоторые особенности, которые вросли, укоренились. Они не изменятся – даже через пять, шесть, семь поколений. Заттлер, по сути дела, был здесь неуместен. Чудак с безумными идеями. Ему ни за что бы не удалось добиться заметных перемен. Тот же случай, что и с моим другом. Он таков, какой есть. Никакие, даже самые серьезные обстоятельства этого бы не изменили. Ну вот, мистер Райдер, мы и пришли. Если вы спуститесь по этим ступенькам, то окажетесь на дороге.