Читаем без скачивания Багратион. Бог рати он - Юрий Когинов

Громогласная победа ожидала армию Багратиона под Рассеватом, где находились главные силы турок. Здесь казаки Платова и пехота Милорадовича поистине проявили удивительную храбрость. Нещадное в сих местах солнце, голая степь, за которой непроходимые болота, и вдруг — горы… Такие препятствия, когда нечем дышать от зноя, казались непреодолимыми. Но русские воины все одолели и взяли Рассеват.

В донесении императору Багратион сообщил: потери противника — четыре тысячи убитыми, шестьсот плененных. Кроме того, взято семь тяжелых орудий и три знамени. У нас же убитых тридцать человек и сто девять раненых. Все, кто оказался смельчаком, кто сам шел в бой и вел за собою воинство, были перечислены поименно. И первыми среди героев в донесении стояли имена Милорадовича и Платова. Их обоих, по ходатайству Багратиона, государь произвел в полные генералы. Сам главнокомандующий был удостоен высшей награды Российской империи — ордена Святого Андрея Первозванного. Нижним чинам от имени государя было даровано по одному серебряному рублю.

Совсем недавно перед глазами Багратиона расстилалась белая гладь Балтийского моря. Куда ни бросишь взгляд — ни деревца, ни кустика, ни травинки. Лишь мертвое ледяное пространство, припорошенное снегом. И пронизывающий до костей мороз с ветром, берущим разбег на открытом со всех сторон пространстве в сотни и сотни верст.

Здесь — тоже ни деревца, ни кустика. И такое же, на много верст, безлюдье. Только прокаленная и твердая как камень земля дышит не хладом, а зноем. И так же дыхание воздуха отнимает у человека все его силы, от зноя во рту не хватает слюны. В степи же редко где встретишь воду. Оттого и не растет здесь, под, казалось бы, благодатным солнцем, ничего, кроме молочая и колючек, которыми пробавляются редкие стада овец.

Лишь изредка, после утомительного похода, когда вся спина станет липкой от пота и на губах уже выступит горькая соль, глаз человека увидит среди зноя и духоты редкий островок людского быта. То — бедные хутора, состоящие из глинобитных мазанок и камышовых загонов для скота. Изредка встретишь и сады, и даже виноградники. В воздухе дразняще запахнет жареной бараниною, вкусными плациндами — тонко раскатанными лепешками, что выпекают в здешних местах местные жители.

Кого они напоминают Багратиону? Знакомых с детства кавказцев? Может быть, чеченцев или грузин, может быть, армян, осетин и лезгин? Но скорее всего, почему-то итальянцев.

Впрочем, каждый народ — на свой манер, каждое людское племя — с особинкою, только ему и присущею. И они, молдаване и валахцы, — особенные по-своему. Вон медленно шествует по улице старик с длинными черными волосами до плеч. Следом за ним идет красивый черноглазый парень в какой-то расшитой яркою пряжею душегрейке. А за изгородью, в тени, прячется от солнцепека человек в фиолетовом бархатном кафтане, подпоясанном алою шалью, в голубой суконной шапке, похожей на дыню. Кто он — боярин, местный князь? Одно безошибочно можно утверждать: персона богатая и знатная.

Кругом — скрип телег, именуемых здесь каруцами, щелканье кнутов, визг и крики ребятни, снующей здесь и там неугомонными ватагами.

И снова перед колоннами русских солдат — степь и степь без конца и края. Так будет ли когда-нибудь конец этому царству духоты, пекла и зноя?

После взятия Измаила армия Багратиона покончила с крепостями Исакчи и Тульчи и, подойдя к сильно укрепленной крепости Силистрии, обложила ее.

Овладеть этою цитаделью — и откроется путь через Балканские горы к Белграду, будет положен предел покушениям турок не только против Валахии, но и Сербии. Вот тогда и наступит конец тяготам и несчастьям, смертям и кровопролитиям, которые одинаково угрожают и русским и турецким солдатам, а также ни в чем не повинным мирным народам, населяющим эти многострадальные земли.

Однако как преодолеть непреодолимое? Кроме отчаянного сопротивления войск визиря, что становится тем упорнее, чем далее в глубь Балкан стремятся пройти русские войска, есть еще один, вовсе непобедимый враг — время.

Как ни спеши, как ни торопи солдат на марше, но есть предел возможного. И он у природы, увы, более жесткий, нежели у человека. Собрав последние силы, сжав зубы и нервы, человек сможет, если того требует разум, свершить невозможное. Он чудом вырвется из тисков обстоятельств и как бы опередит время, подчинив себе и настоящий и даже будущий его ход.

Природе такое не дано. Ее ход размерен и на века определен Творцом. За весною обязательно следует лето, за летом — осень, за осенью — зима. И нельзя заставить природу-мать совершить некое опережающее движение, чтобы продлить, к примеру, ту пору года, которая сейчас необходима людям.

Армии Багратиона было необходимо, чтобы протянулось лето. Пусть с духотою и зноем, но — лето, а не неумолимо наступающая осень с нудными дождями, которые в одно мгновение сделают непроходимыми дороги, превратят всю степь в чавкающее непролазное месиво. А следом за осенью грянет и зима, когда в степи станет не лучше, чем было на ледяном насте Ботнического залива.

А из Санкт-Петербурга шли и шли требования: ускорить наступление. Только как сего достичь, коли на войне не бывает ничего постоянного? Военные обстоятельства мгновенно переменяются. И будь главнокомандующий хоть семи пядей во лбу, но на маневр ему нужно время, не говоря уже о необходимости иметь под ружьем полный комплект воинов, хорошо экипированных и сытно кормленных. Здесь же, когда ощутилось дыхание осени, армия истощилась и в собственных силах, и в провианте. И не было никакой возможности продолжать штурмовать неприступные стены Силистрии, а затем двигаться дальше.

Выходило даже: продлить успехи войск — значит самих себя погубить. Неумолимо близящиеся холода, бездорожье, пребывание в голой степи, когда ни укрыться под крышею, ни развести костра из-за отсутствия дров, — все эти напасти станут для армии бедствием. И беспощаднее, чем ядра и пули, чем ятаганы янычар, окажутся голод и болезни.

Нет, поход на Аландские острова, что не раз приходил в голову Багратиону, никак не шел в сравнение с тою западней, что открывалась перед ним здесь, в безжизненной степи, которая еще недавно угнетала пеклом, а ныне грозится непогодою и холодами. Тут скорее приходит на ум сравнение с сидением под Очаковом. Но тогда у Потемкина и Суворова в запасе было не два каких-нибудь месяца, а год, если не более. И Потемкин сам, а не кто-то за него, готовил план операции, рассчитывал каждое движение войск, наряжал обозы с добром, нужным армии, что тянулись к Черному морю нескончаемым потоком.

Здесь же, в Молдавии, Багратион словно свалился на голову армии — нечаянно и нежданно. Лучше сказать: армия внезапно свалилась на него самого. Ни планов наступления, ни планов снабжения войск на марше. Да коли оказался бы еще не месяц, хотя бы неделя-другая на то, чтобы, прежде чем дать приказ на переход Дуная, сесть и самому все пересчитать и взвесить!

Он умел выполнять приказы. Беспрекословно. Никогда в минуты опасности их не обсуждая и не оспаривая. Он лишь строго спрашивал с себя самого; что он, как командир, должен сделать, дабы приказание, полученное свыше, исполнить в наилучшем виде.

Мысль идти к берегам Швеции по льду в конце войны, когда неприятель уже оставил Финляндию, и Багратиону, и другим генералам в стратегическом смысле казалась ненужной. То был шаг, вызванный не здравым смыслом, а скорее чувством мести, демонстрацией пред Европою несгибаемой решимости и воли русского царя. Но сия идея была уже облечена в форму приказа, который требовалось исполнить. И когда иные командующие корпусами продолжали не то чтобы обсуждать повеление монарха, а оттягивать его исполнение, Багратион приступил к его выполнению. Прежде всего его энергия была направлена на то, чтобы обеспечить людей всем необходимым в тяжелом зимнем походе. И уж когда подготовка была завершена, он не мог терять более времени на бессмысленные разговоры в главной квартире. Потеря времени в тех условиях могла обернуться непоправимою бедою и, может быть, гибелью всего войска; природа тогда, как и теперь в молдавской степи, была неумолима в своем движении. Тогда, на заснеженных просторах Балтийского моря, она грозила тем, что уже не по льду, а по весенней воде придется совершать марш. Здесь же, в степи, ныне надвигалась угроза стужи и голода.

Нет, не ссылал Александр Первый генерала Багратиона в здешние края, дабы наказать его за дерзость — любить его сестру. Вспышка ревности и вспышка гнева конечно же в какой-то мере имели место в их отношениях. Но имя Багратиона возникло в голове царя сразу же после окончания шведской войны как имя военачальника, способного лучше и скорее других закончить длившуюся уже третий год турецкую войну. Только как все происходит в России, мысль сия зрела медленно. Хотелось, чтобы все обошлось как бы само собою, чтобы не обидеть старого фельдмаршала, которого сам же когда-то ошибочно выбрал в главнокомандующие.