Читаем без скачивания Возлюбленная Казановы - Елена Арсеньева

И вот после бесплодного возвращения егерей Валерьян дал волю сердцу. Лучше было бедным пропойцам в бега удариться – авось обошлось бы! Их секли с оттягом, розгами, вымоченными в крепком рассоле, до той поры (граф частенько сам сменял притомившихся экзекуторов), пока один не испустил дух тут же, под розгами, а троих других, со спинами, обратившимися в кровавое, без лоскутка кожи месиво, без чувств бросили в ледник, на медленную и лютую смерть.

Пока их секли, Елизавета укрывалась в «яблочной зале», куда не так доносились крики, и думала лишь об одном: «Ну ладно, Валерьян (для него крестьяне подобны скотине, даже хуже), но как у крепостных палачей столь охотно поднимается рука на своих же братьев?! Как они могут столь равнодушно видеть их муки и упиваться стонами, если в любой день сами, нежданно-негаданно прогневив графа, будут перекинуты через те же козлы и примут те же муки, но не смогут ждать снисхождения от палачей, средь которых, может статься, будут их сегодняшние жертвы?.. Была ли их жестокость чем-то доставляющим извращенное наслаждение, или прилежно исполняемой работою, или вызывалась тем, что истязаемые егеря прежде пользовались особым, вызывающим зависть у остальных слуг расположением графа, и теперь завистники отводили душу?»

Во всем этом была некая, вновь открывшаяся Елизавете после ее возвращения, загадка русской натуры, в коей ошеломляющая мягкосердечность сочеталась с такой же безудержной жестокостью. Вот ведь и Соловей-разбойник, поразивший Елизавету своей душевной тонкостью и деликатностью по отношению к ней самой, самоотверженной заботою о Даниле, не мог не предполагать, как жестоко будут наказаны неудачливые догоняльщики. Или для него дворовые были одно целое с ненавистным графом и «лютой барыней»? Но почему же тогда графиня Елизавета оказалась за пределами этого страшного круга ненависти?..

У нее было о чем пораздумывать. Но пришел вечер и принес невероятную новость: граф возвел всю вину за бегство парикмахера и поджигателей на… Елизара Ильича.

Видно, Строилов от бессильной злобы и вовсе спятил, ибо ход его уморассуждений был таков: у разбойников непременно имелся в доме сообщник. Кто-то же должен был заложить дверь в гостиную и опустошить поставец с винами! Мог им оказаться и кто-нибудь из слуг. Но граф Валерьян не сомневался: предал управляющий! Слишком подозрительным выглядело его падение с лошади. Они с разбойником просто сделали вид, что тот сбросил Елизара Ильича. Комедию ломали, и весь сказ! Постепенно граф уверился, что Гребешков и был тем самым сообщником, который орудовал в доме.

Воспаленная логика безумца всецело овладела Строиловым, и ничто не могло теперь спасти Елизара Ильича от расправы. На тех же окровавленных козлах он был порот до полусмерти самим Валерьяном, потом приговорен «к повешению»: распят на высокой перекладине усадебных ворот.

Если дворовые во время экзекуций вопили не своими голосами, так что во всем доме затворили окна, Елизар Ильич показал стойкость и силу духа, непредставимые в его тщедушном теле: не издал ни стона. Елизавета узнала о каре, постигшей управляющего, самое малое через час после свершившегося. Все та же добросердечная Ульянка, боясь проронить хоть слезу при прочих слугах, чтобы не донесли рассвирепевшему барину, прибежала поплакаться к доброй, хоть и вовсе беспомощной графине. И тут произошло нечто, поразившее ее робкую душеньку и запомнившееся надолго.

Елизавета как на крыльях вылетела из дому. Но несла ее не давешняя бесшабашная легкость, а жгучая, ослепляющая ярость, подобная той, что когда-то вывела за ворота Сарептской крепости, навстречу калмыцкой орде, или дала силы противостоять магистру-убийце. Не страх ощущала она сейчас, только стыд за то, что ее поступок сделался причиною страданий другого человека, единственного друга… Лицо так горело, что слезы, внезапно хлынувшие из глаз при виде окровавленного тела, висящего на воротине, показались студеными и немного привели в чувство.

Тут же валялись измочаленные розги. Елизавета, схватив одну лозину, не замечая, что сразу окровавила руки, так огрела по спине случившегося рядом цирюльника Филю, что он взвизгнул на всю округу.

Досталось ему ни за что ни про что: ведь он искренне радовался исчезновению Данилы, поскольку граф не раз грозился, что станет прибегать к услугам нового парикмахера, а косорукого Филю сдаст в рекруты при первом же наборе. Теперь сия угроза отпала, чем Филя был весьма доволен, только жалел добрейшего Елизара Ильича. Он стоял под воротами и плакал украдкой, когда вдруг подскочила, как бешеная, графиня. Не тотчас Филя уразумел: надобно снять распятого управляющего, не то ополоумевшая баба до смерти забьет.

Требование сие было опасно, даже безумно. Но, сказать к чести Фили, он ни на миг не задумался: вмиг подлез под ноги повешенного и приподнял его, чтобы не терзать новой болью вывернутые в плечах руки. Елизавета, подоткнув пышные юбки, с незнаемой прежде ловкостью взобралась на березу, росшую у ограды, потом на воротину и принялась распутывать веревки, стиснувшие руки Елизара Ильича.

Узлы закровавились, заколодели. Елизавета переломала ногти и вся исплакалась, пока их распутала; наконец и это дело было сделано. Филя принял бесчувственного управляющего на руки и уложил его на траву под забором.

Елизавета спустилась с воротины и припала к безжизненному телу, с ужасом вглядываясь в почернелые глазницы, прикушенные белые губы и обострившиеся от мучений черты.

Она плакала навзрыд. Что-то словно бы обрывалось сейчас в ее сердце. Она будто вновь и вновь теряла тех многих, многих, близких и далеких, любимых и врагов: Неонилу Федоровну и Леонтия, Хонгора и Анзан, Эльбека и Баграма, Гюлизар-ханым и Сеид-Гирея, Дарину и Гюрда, Славко и Хлою, Фальконе и Августу, и Макара-тюремщика, и Николку Бутурлина; и тех, кто был оплакан ею; и тех, кто просто исчез в дали времени: Алексея, Татьяну, Вольного, Лисоньку – всех, всех, всех! Она плакала и умоляла хоть этого, последнего оставшегося у нее друга не покидать ее. Не уходить. Не умирать. Ведь виновата она, а платить по долгам выпало ему, и этого ей не перенести, не пережить, не простить себе!

Вдруг чьи-то руки подхватили Елизавету под мышки и грубо вздернули с такой силою, что она невольно вскрикнула, рванулась, повернулась и обмерла, увидев графа.

Никогда еще не видела Елизавета ненависти в ее столь явном и прямом обличье. Ненависти испепеляющей, убийственной и убивающей. И, как зачарованная, смотрела в это искаженное лицо, глаз не могла отвести от заносимой Строиловым палки, удар которой должен был уложить ее на месте, раскроив голову.

Но тут истошный вопль воротил ее в чувство: