Читаем без скачивания Старинная шкатулка - Василий Еловских

Да, было… В ноябре сорок первого он вместе с другими предателями подписал письмо, подготовленное немцами для газет, якобы «от лица русской интеллигенции, видных деятелей культуры», где во всю чернили коммунистов и всю Россию. Он не хотел подписывать: больно уж злобы много, ненавистничества, старался увильнуть от этого, но ему сказали: «Значит, вы против?» — и за холодно-вежливыми словами, с бесконечными «пожалуйста», «просим вас» ясно слышалась зловещая фашистская угроза. И Лебедев подумал: «Большевикам капут, это ясно. Подпишу, черт с ним». Иван Михайлович старался не думать о том письме, внушая себе, будто ничего такого никогда и не было.

Да, слова, бывает, бьют сильнее кнута. Васильев нервно дернул плечом и торопливо заговорил каким-то не своим — фальцетным голосом, чувствуя, как болезненно слабеет все его тело.

— Я не подписывал. Это они сами придумали.

— Ну, прямо! Ха-ха!

— Я даже не знаю, кто это письмо писал.

— Не плети-ка! Он, видите ли, ничего не знает. Знаешь, курва! Все знаешь!

Еще пять минут назад Васильев думал, что он в нравственном отношении на голову выше этого прохвоста и забулдыги, а вот сейчас они с ним вроде бы уже и уравнялись, вроде бы два сапога пара, и, желая показать, что не уравнялись, Иван Михайлович сказал, отделяя каждое слово:

— Я допускал ошибки. Но оружия в руках не держал. И в полицаях никогда не служил. Все!..

— Да, да, чист, как трубочист.

Гость опять недобро хихикнул, отнес на кухню посуду, грубо погремел там ею, многозначительно кашлянул и… затих. Он пил прямо из бутыли брагу и тихо, сдавленно крякал. Брага лилась на подбородок, на пиджак и на пол. Увидев Васильева, поставил пустую бутыль на стол, крякнул уже громко, с удовольствием:

— А говорил, что нечего выпить. Ядреная бражка. Кто делает?

В его глазах появился стальной алкогольный блеск.

Васильев угрюмо молчал.

— Сугробы у вас тут — ни пройти, ни проехать. Куда только начальство смотрит. А вот бабы ваши ничего. Крепкие такие, задастые. Вот бы познакомиться с какой-нибудь.

«Шутит? Да нет, всерьез».

— Со мной в кузове грузовика старуха ехала. И рассказывала: у кого-то в вашем селе поросенка слямзили. Утырили и записку оставили: «Граждане, не выращивайте таких больших поросят, а то их таскать тяжело». Здорово, а? Ха-ха!

— От чего ты такой веселый? Грустишь когда-нибудь?

— А зачем?

— А по-моему плохо, когда человек начисто лишен чувства грусти.

Говорил он не Денисову. Сам себе. Денисов доедал холодную картошку и, видать по всему, не слушал.

— Дремлю на работе и дома. Вся энергия сгорела. Начисто.

— Хватит те стонать.

Денисов вынул из внутреннего кармана пиджака какой-то черный предмет и сунул в карман полушубка.

— Это что у тебя? Нож?

— Ну, дак что?

— Где достал?

— А у размазни одного. Нет, я его не трогал, не трогал.

— Нож тебе ни к чему. Оставь у меня.

— А тебе-то он зачем?

— Сломаю. Он не нужен ни тебе, ни мне.

— Не трожь! Люди делали, а ты ломать.

Когда Денисов вышел в нужник, Васильев вытащил из полушубка обоюдоострый кинжал-самоделку, сунул его в щель между половицами и сломал. А когда Денисов возвратился, сказал ему:

— Ну, вот что… Завтра ты уедешь. Черт с тобой, еще раз дам тебе денег. Но, клянусь, это в последний раз. И больше не смей появляться. И не пиши. Я тоже отсюда уеду. Ты же можешь в любую минуту завалиться. И, конечно, предашь меня. Я хотел бы побыть здесь еще с месяц. Устраивайся на работу. Справку я тебе не дам. И если ты снова придешь, я тебя убью, — уже тихо добавил Васильев, не глядя на Денисова. — Я, кажется, никого так ненавижу, как тебя. Ты видишь, я совершенно откровенен.

— Не убьешь. — Денисов со злой веселостью посмотрел на Васильева. — Такие, как ты, не убивают. Кишка тонка. А я вот могу. Порешу и не охну. Хошь тебя кончу? Вот сейчас. Ну, говори!..

Сон у Васильева был тяжел, тревожен; он то и дело просыпался, вздрагивая, будто подстегнутый, и вглядывался в темный угол, где на тулупе лежал Денисов. Сегодня гость дышал легко, неслышно, будто ребенок, не то что в прошлый раз, и Иван Михайлович дивился: могут же большие грешники так безмятежно спать.

«А может, не спит. Хочет покончить со мной».

Васильев встал, прошел на кухню, слушая, как с сонным недовольством поскрипывают половицы под его ногами, и просидел у окна до утра, вглядываясь в пустынную улицу и в скучное небо, в тучевых прорубях которого желтела половинка месяца. Сейчас он больше всего на свете желал, чтобы Денисов застыл где-нибудь в дороге, чтобы смертельная хвороба скрутила его. Уж сам Денисов на его месте знал бы что делать. «…Убив Денисова, я сделал бы только пользу. Такого не исправишь…» И Васильев мысленно представил, как это будет: ударит обухом по голове, потом дотащит труп до проруби. Всплеск воды. И… ничего не останется, кроме запаха морозной сырости. Отвратительный запах… Ночью опасаться некого. Лишь одна луна настороженно висит над тайгой.

Детство на долю Петьки Денисова выпало, прямо скажем, дрянное, он у матушки нагулянный. Его папаша, вечный холостяк, весельчак и бабник, вскоре после рождения сынка исчез неведомо куда. Мать работала уборщицей в конторе, была болезненной, молчаливой, дрожала за каждую копейку, к старости стала втихую выпивать, предоставляя сыну полную свободу: что хочешь, то и делай, ругать не будет. И это Петьку устраивало; он был на городской окраине грозой всех мальчишек, не раз и не два попадал в милицию. Став взрослым, отсидел сколько-то за мордобой, работал где попало, а чаще всего болтался без дела, любил пожрать и выпить. Налакавшись, лез драться. Говорил матери:

— Пойду на улицу. Подраться охота.

Однажды вечером шагал по улице и видит: двое парней грабят старика, часы с него сняли, шапку содрали и уже за пальто взялись. Спас старика, конечно. Парни едва-едва с земли поднялись. И старик и милиция благодарили Петьку. Думаете, пожалел он того старика? Нет, просто захотелось накостылять тому, другому; хорошо, когда дерешься… по закону.

Немцы хвалили его за смелость и силу. И он действительно силен: всякого, с кем боролся, перебарывал. До войны даже тяжелой атлетикой занялся: раза три сходил в клуб, побаловался там со штангой, с гирями и бросил — навроде физической работы получается, совсем не интересно. Умеют же люди всякое дело, даже спорт, превращать в каторжный труд. Себя, собственное «я» Денисов резко отделял ото всех и от всего, он и мир в его представлении — явления чуждые, одно противостоит другому. И в этом неравном поединке Петька хотел хоть как-то выказаться и чувствовал к обычным людям что-то вроде пренебрежения: козявки вы, букашки, готовы стоять на коленях перед законом, а я сам по себе… Конечно, он понимал, что его могут в любое время взять и не как-то, а грубо за шиворот, и это порождало в нем не только ощущение опасности, но и приятную лихость, ехидные мысли: а я-то вот он, хожу, ем, сплю. И покажу еще!.. Наряду со всем этим, откуда-то из глубин души его пробивалось темное чувство загнанности, безнадежности и хотелось сопротивляться этому, бить и крушить. Он очень любил смотреть иностранные фильмы о бесшабашных героях, которые ни над чем особо не раздумывают, везде и всех побеждают. Вот так бы и ему!.. Как он относился к своему будущему? Да никак. Оно выглядело будто в тумане; подобно другим крайне примитивным натурам, Денисов жил лишь сегодняшним днем, думая только о том, что ему делать сейчас, ну, в крайнем случае, завтра или послезавтра, но уж никак не через год или два. Он не любил физическую работу, воспринимал ее как неприятное бремя, а к умственной не был готов. И потому бесконечные рассуждения Васильева о работе лишь раздражали, его слова о совести и порядке казались проявлением слабости, и весь он был неприятен. Когда хозяин дома начинал нервничать, злиться, Денисов в глубине души своей радовался: так тебе, так тебе!… Он с удовольствием пустил бы в ход кулаки, но что-то сдерживало его, а что — он и сам не мог понять.

Васильев пришел с работы часа через три, был он темнее грозовой тучи, сопя, кинул на стул полушубок и, оставляя от валенок грязный след, зачерпнул ковшиком воды в кадушке и начал пить.

— Как, холодно на улице? — спросил Денисов.

Васильев не ответил.

— Что это с тобой? На тебе лица нету. И что ты воду-то… Водочки возьми. Она же есть у тебя, я знаю. Приложись-ка, приложись, сразу полегчает.

Денисов поднял руку, чтобы похлопать хозяина дома по плечу, и тут же опустил: Васильев глядел на него каким-то странным, диковатым, незнакомым взглядом.

— Ты был в Вороновке?

— В какой такой Вороновке?

— Это ты!..

— Чего?..

Сегодня Васильев еще затемно пошагал в контору и оттуда сразу же поехал в Вороновку, посмотреть тамошний магазин. И не потому, что возникла необходимость в этом, а просто ему было неприятно сидеть в кабинете, все валилось из рук и хотелось куда-то ехать, бежать, хотя внешне это ничем вроде бы не проявлялось, разве что на лбу и возле носа резко углубились и потемнели морщины. Вороновка была по дороге в город и представляла собой обычное таежное сельцо — длинная улица и сколько-то улочек-коротышек, прилепившихся к берегу реки, до похабности обшарпанная — срам глядеть — церквушка в центре, рядом в новом, еще не успевшем потемнеть срубе магазин, тут же сельсовет и школа. На околице, у сосняка, притулилась старая избенка. Избенка как избенка — о двух окнах, с завалинкой, сараем и темным хлевом. У покосившихся ворот несколько баб, все явно встревожены, толкуют о чем-то, размахивая руками.