Читаем без скачивания Какое надувательство! - Джонатан Коу

Фиона была под общим наркозом и не двигалась. Глаза оставались открытыми, но вряд ли она сознавала происходящее.

Я спросил, слышит ли она меня. В глазах что-то шевельнулось — если мне только не померещилось. Я сказал:

— Не нужно ни о чем волноваться, Фиона. Доктор Гиллам мне все объяснила, и я теперь все понимаю. Похоже, я был прав. Я был прав, а ты — нет. Я больше не верю в случайности. Чему угодно есть объяснение, и всегда кто-то оказывается виноват. Видишь ли, я выяснил, как ты сюда попала. Ты здесь из-за Генри Уиншоу. Забавно, правда? Он хочет, чтобы ты была здесь, потому что ему противна мысль о том, что его деньги и деньги таких, как он, можно использовать, чтобы ты сюда никогда не попадала. Все на самом деле очевидно. И не очень трудно понять — как в детективных романах. Дело открыто и закрыто. Теперь нам нужно только схватить убийцу и отдать в руки правосудия. Остальную семейку — тоже под суд, пока не поздно. У них все руки в крови. У них это написано на лбу. Нескончаем список тех, кто погиб из-за Марка и его непотребной торговли. Дороти убила моего отца — тем, что кормила его всей этой дрянью; Томас повернул в ране нож, когда отцовские деньги испарились, а ведь они были так нужны. И Родди с Хилари свою лепту внесли. Если воображение — кровь людей, а мысль — кислород, то его работа — перерезать артерии, а ее — сделать так, чтобы от шеи и выше мы все были мертвы. И вот они сидят дома и жиреют, а мы — мы все здесь. Наши предприятия разваливаются, работы исчезают, деревни задыхаются, больницы рушатся, дома у нас отбирают, наши тела отравляют, мозги — отключают, и весь чертов дух этой нации раздавлен и никак не может отдышаться. Я ненавижу Уиншоу, Фиона. Посмотри, что они сделали с нами. Посмотри, что они сделали с тобой.

А может, я ничего этого и не говорил. Сейчас уже трудно вспомнить.

Я сидел на черном пластиковом стуле в „комнате родственников“ и пытался читать газету, но так устал, что, видимо, задремал. И приснился мне очень странный сон: больница превратилась в декорации фильма, а я сидел в темном кинозале и смотрел на себя на экране: там я держал Фиону за руку и разговаривал с ней. Такие сцены, как я понимаю, очень редко бывают увлекательными, и через некоторое время я встал, прошел по своему ряду к проходу и отправился искать бар, где меня обслужила доктор Гиллам. Напиток я проглотил залпом, а потом уселся на черный пластиковый стул в углу бара и начал клевать носом. Через некоторое время я проснулся — надо мною стояла Джоан и приветливо улыбалась: она меня узнала. Потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это не сон. Передо мной действительно стояла Джоан — здесь, в „комнате родственников“, прямо передо мной.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я.

— Ох, Майкл. — Она опустилась на колени и обняла меня, — Как приятно тебя видеть. Столько времени прошло. Столько лет.

— Что ты здесь делаешь?

Она рассказала, что замужем за Грэмом, а Грэм — тот самый человек, которого привезли сюда ночью без сознания. Благодаря утренним заботам доктора Гиллам и доктора Бишопа теперь он вне опасности, и его, наверное, скоро выпишут. Вероятно, мне следовало бы изумиться всем этим откровениям, но я устало понял, что не в силах отвечать. Даже когда она рассказала, что Грэма чуть не убили из-за того, что он снимал документальный фильм о Марке Уиншоу, у меня это не вызвало ни смеха, ни гнева. Я просто мысленно поставил мелом еще один крестик против этого семейства в своем и без того солидном списке претензий. Я рассказал ей о Фионе, и на глаза Джоан навернулись слезы. Она кинулась обнимать меня снова и говорить, как ей жаль, но мне было не до нее. Нужно было продержаться еще немного. Поэтому я начал ее расспрашивать: чем занимается, что хочет делать дальше. Похоже, занималась она тем же, но теперь вернулась в Бирмингем. Жили они с Грэмом совсем рядом с теми местами, где мы с ней выросли. Все это совершенно не отпечатывалось у меня в сознании, к тому же мысли мои блуждали, и я задал Джоан очень глупый вопрос: я спросил, почему все это время она ни разу не попыталась со мной связаться.

— Майкл, — ответила она. — Мы пытались, но похоже было, что ты спрятался от всех. Сначала тебя хотела найти я, потом Грэм. Ты не отвечал на письма, ты не брал трубку. Что мы могли сделать? А когда я спрашивала о тебе у твой мамы, она просто отвечала, что ты стал немного странным, и у меня сложилось впечатление, что вы с ней больше не видитесь.

Я спросил:

— Ты встречалась с моей матерью?

— Время от времени. Не так часто, как хотелось бы.

— А как часто?

— Домой к ней я почти не захожу, — вздохнула она. — На самом деле глупо — мы живем совсем рядом. Но разумеется, я видела ее два дня назад. Мы оба ее видели.

— Вы оба? С какой стати?

— Она была у моих родителей на Рождество. Тебе же это прекрасно известно, Майкл, и не пытайся делать вид, что слышишь об этом впервые. Тебе приглашение тоже передавали — как обычно, — но ты, конечно, не появился.

Что там говорить — я действительно слышал об этом впервые.

— Она не сказала почему?

— Нет. — Джоан повернула ко мне голову — в ее глазах сквозил мягкий упрек. — Послушай, я же знаю, почему ты не хочешь меня видеть. Из-за того, что случилось в Шеффилде, правда? Но ведь это было сто лет назад, Майкл. Теперь мы оба можем об этом забыть.

Я видел, что Джоан хочется лишь утешить и успокоить меня, и вовсе не ее вина в том, что само ее присутствие здесь, в этой больнице, оказывало совершенно противоположное воздействие: такой невозможный, уродский поворот событий еще больше сбил меня с толку. За последние восемь лет Джоан совсем не постарела: то же круглое, доверчивое, открытое лицо; полнота, которую она несла очень легко; затаенная нахальная невинность, готовая явиться неожиданной ухмылкой. Все это прошло мимо меня.

— Между вами что-то произошло, Майкл? — спросила она. — А ты изменился, знаешь? Выглядишь намного старше. Ничего, что я так говорю?

Но это правда. Я тебя с трудом узнала. Сначала даже здороваться не хотела — не думала, что это вообще ты. Между вами что-то пошло не так? Я слышала о твоем папе — такая жалость. Я же знаю, как близки вы с ним были. Хотела тебе даже письмо написать или как-нибудь… Должно быть, ты ужасно переживал. Это все из-за него, Майкл? Между вами все разладилось из-за него?

Джоан попала в яблочко — от этого никуда не деться: я действительно выглядел старше. Вот и Патрик это заметил. Может быть, я льстил себе в тот вечер, когда ко мне впервые зашла Фиона, а я смотрел в кухонное окно и пытался вообразить, каким ей кажусь. Или же это события последних суток сказались так ужасно? В чем бы ни было дело, когда я посмотрел на себя в зеркало мужского туалета в тот вечер, я едва поверил своим глазам. Передо мной было лицо, явившееся мне в кошмаре больше тридцати лет назад: лицо старика, изуродованное дряхлостью, изрезанное морщинами боли — как древняя маска.

В два часа ночи в „комнату родственников“ заглянула медсестра и разбудила меня. Спал я крепко. Сестра ничего не сказала, а я не спрашивал, зачем она пришла. Просто двинулся за ней по коридору.

Подойдя к палате, она, правда, что-то сказала, но я не помню, что именно. Перед тем как открыть дверь, она помедлила и спросила:

— Вы крепко спали, правда?

А когда я не ответил:

— Вам принести кофе?

А когда я не ответил:

— Черного, покрепче?

Затем толкнула дверь и ввела меня в кинозал. Там было очень тихо. Остальные зрители, похоже, спали. Я прошел за шатким лучом ее фонарика и сел в одном из первых рядов. Потом она ушла.

Изображение на экране не изменилось. Там по-прежнему была эта женщина, Фиона, — она лежала среди трубок, приборчиков и капельниц. Смотрела прямо перед собой, не двигаясь. Рядом с нею сидел Майкл, ее любовник, ее друг или как там еще ему хотелось себя называть. Держал ее за руку. Долго никто из них не произносил ни слова.

Затем он сказал:

— Ты ведь не собираешься умереть у меня на руках, правда?

Сказал он это очень тихо. На самом деле я не уверен, произнес ли он это вообще. Такие вещи всегда говорить странно.

Еще одно долгое молчание. Я немного поерзал на сиденье. Надеюсь, не будет слишком скучно. Как правило, мне не нравятся сцены у смертного одра.

Затем он сказал:

— Ты слышишь меня?

Еще одна пауза.

Затем он сказал:

— Наверное, „спасибо“ — вот самое главное, что я должен сказать. Ты была ко мне так добра.

После этого пошла какая-то сентиментальщина. Голос его дрожал, он начал лепетать что-то невнятное. Я многого не понимал вообще, а потом он начал ссылаться на какой-то секрет, который не хотел ей открывать: что-то связанное с китайским рестораном, чего он ей так и не объяснил как полагается.