Читаем без скачивания Царь Алексей Михайлович - Александр Боханов

Петр Алексеевич титульно оставался Самодержцем, но уже перестал считать себя Русским Царем. Но ведь Царь искони, как устроение Божие, олицетворял главу всего мирового христианского сообщества. Так воспринимали этот институт в Константинополе, так мыслили и в Московской Руси. Петр же отбросил христианскую историческую модель, став и предикативно, и фактически только неограниченным владыкой. Вопреки всем каноническим нормам, Император начал превозноситься и как глава Церкви. Причем эту еретическую трактовку главный идеолог и клеврет первого Императора Феофан Прокопович обосновывал ссылками… на Империю Константина. В своем труде «Розыск о понтифексе», относящемся к 1721 году, Владыка писал: «В книжице об Императоре-понтифексе ясно показано, что Царь всему духовному есть судия и повелитель, а они, всякий чин и сам Патриарх, Царю суть подвластны и подсудны, как прочие подданные»[501].

Как уже говорилось, ничего подобного на самом деле не существовало. Трудно сказать, насколько данная трактовка отражала богословское и историческое невежество Прокоповича, а в какой явилась результатом верноподданнического «усердия», но одно несомненно: стараясь угодить своему патрону, Прокопович выдумывал «историческую традицию». По заключению современного ученого-богослова, «властной рукой Петра Церковь была отодвинута с авансцены национальной жизни. И сам он, и его преемники смотрели уже на Церковь не столько как на высочайшую святыню народа, воплощающую в себе весь смысл его существования, как это было на Руси искони, со времени ее Крещения, сколько как на одну из опор государства»[502].

Христианский модернизм Петра не мог не отразиться и на внешних проявлениях священнического царского служения.

В этой области он одновременно и учреждал нечто принципиально новое, и модифицировал устоявшиеся приемы. Претерпел изменения обряд венчания на царство, что проявилось при короновании супруги Императора Екатерины в мае 1724 года. Главное новшество состояло в том, что отныне Монарх начинал играть ключевую церемониальную роль. Если раньше венчальный убор на голову коронующегося возлагал митрополит или патриарх, то теперь эта функция перешла к Царю. Шапка Мономаха была исключена из обрядового действия, и Петр впервые водрузил на голову коронующемуся (коронующейся) императорскую корону, как то было принято на Западе.

Сама процедура, как и раньше, происходила в Успенском соборе, где впервые короновался не «царь всея Руси», а его жена, с которой Царь состоял в фактическом браке более десяти лет. Несмотря на эту причину, а может быть, благодаря ей, вся процедура была обставлена с небывалой для России пышностью. В кульминационный момент священнодействия, после того как Императрица произнесла Символ Веры, а архиерей прочитал молитву «Господи Боже наш, Царю-царствующих», Петру I поднесли императорскую мантию, и он «возложил ее на Императрицу», а затем, «возложил также и корону и вручил в руки Императрице державу и сам подводил Императрицу к царским вратам для священного миропомазания»[503]. Подобная процедура, как подчеркивает исследователь, «была беспрецедентным явлением на Руси»[504]. Единственный раз подобное произошло в мае 1606 года, когда была коронована Мария Мнишек, но и тогда ее короновал не Ажедмитрий, а Патриарх.

«Хотением» Петра I в России появилась чужеродная Царица не только в качестве супруги повелителя, но и после смерти Реформатора именно она, не только нерусская, но и неправославная по рождению, стала полновластной самодержицей. Такого в русской истории еще не случалось, и эта «новация» нанесла урон национальному восприятию Царского Престола как Богоосененного места.

Новый императорский коронационный ритуал фактически стал зримым воплощением принципа беспредельной и бесконтрольной власти. Отбросив духовное наставничество Церкви, Петр фактически отбросил и самодержавный принцип власти, и хотя предикативно термин сохранялся, но никакого вассалитета царя земного по отношению к Царю Небесному в повседневной практике уже не просматривалось. Ведь «венчание на Царство» или «коронование» — это мистический брак с Россией, это соединение перед Лицом Господа навеки. Без руководящей роли священства в этом мистическом акте обойтись невозможно. Петр же спокойно обошелся. Священство же исполняло лишь вспомогательную функцию, которую предписал ему повелитель. Известный знаток русского государственного права в этой связи писал, что, беря скипетр и державу, лично надевая на себя корону, правитель «знаменует всенародно именно свое самодержавие»[505]. Точнее все-таки будет говорить не о «самодержавии», а о «самовластье».

При всей своей склонности к «лютеранской прелести» Петр оставался правителем Православного Царства, и эту очевидность и он, и его окружение прекрасно осознавали. Поэтому исходный, Богоявленный принцип царской власти не подлежал сомнению, а православное священнодействие должно было его подчеркивать. Об этом со всей определенностью говорил Феофан Прокопович в своем известном трактате «Правда воли монаршей» (1722), вошедшем позднее целиком в Полный Свод Законов Российской Империи. «Уставы бо и всякие законы, от Самодержцев в народ исходящие, у подданных послушания себе не просят, аки бо свободного, но истязуют яко должного: истязуют же не токмо страхом гнева властительского, но и страхом гнева Божия»[506].

Об этом же прямо говорилось в «Духовном регламенте», где содержалась уже несколько иная, по сравнению с «Воинским артикулом», формулировка властных прерогатив правителя России. «Монарха есть власть самодержавная, которой повиноваться Сам Бог за совесть повелевает»[507]. Речь шла уже только о «самодержавности» и Божьем соизволении; никакого «самовластья» уже нет и в помине. Данная смысловая конструкция с небольшими коррективами просуществовала почти два века, став Первой статьей Свода Законов. В издании 1892 года она гласила: «Император Всероссийский есть Монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной Его власти, не токмо за страх, но и за совесть, Сам Бог повелевает»[508].

Не менее выразительно сопряженность Божьего соизволения и верховной власти звучит в форме присяги «на верность подданства», просуществовавшей практически без изменений почти двести лет. Она начиналась следующим клятвенным обещанием: «Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием в том, что хощу и должен Его Императорского Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Государю Императору, Самодержцу Всероссийскому… верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови…»[509]. Клятва давалась перед Святым Евангелием и завершалась целованием Креста.