Читаем без скачивания Миры Клиффорда Саймака. Книга 18 - Клиффорд Саймак

Он не сомневался, что та самая сила, которая влияла на его жизнь, удерживала его сейчас, не позволяя кинуться к дверям дома, стучать, словно безумному, и требовать, чтобы ему ответили, где находится его мать.

Заметив, что дрожь прекратилась, он поднял стекло и включил передачу.

На первом же перекрестке он повернул налево и некоторое время ехал вверх по идущей в гору длинной улице.

Через десять минут он уже был возле кладбища. Поставив машину на стоянку, он взял с заднего сиденья плащ, натянул его на плечи и несколько мгновений постоял возле машины, глядя на раскинувшийся у подножия холма город и извивавшуюся по равнине реку.

Хоть это по крайней мере реально, подумал он, — город и река. Этого уж никто у него не отнимет — так же, впрочем, как книги и карты в его библиотеке.

На кладбище он вошел через небольшую боковую калитку и уверенно зашагал между темными надгробиями, слабо освещенными неверным голубым светом луны.

Вот и знакомый надгробный памятник. Он был таким же, каким давно запечатлелся в памяти Харрингтона, в его сердце. Он опустился на колени перед памятником и прикоснулся к нему обеими руками, ощущая ладонями мох и лишайники, давно покрывшие поверхность камня от основания до вершины. Они казались ему такими же знакомыми и близкими, как и сам памятник.

— Корнелия, — прошептал он, — ты всегда здесь, Корнелия.

Он порылся в карманах, достал коробок спичек. Несколько спичек отказались загораться, и только четвертая или пятая вспыхнула слабым колеблющимся светом. Он бережно прикрыл язычок огня ладонями и поднес его к камню. На нем было выбито имя. Но это не было имя Корнелии Сторм.

Сенатор Джонсон Энрайт приподнял графинчик с водкой.

— Нет, спасибо, — поблагодарил Харрингтон. — Мне достаточно одной рюмки. Я заглянул к вам совсем ненадолго и сейчас уже ухожу.

Он окинул взглядом комнату. Теперь у него появилась уверенность в одном — именно в том, за подтверждением чему он и пришел сюда. Рабочий кабинет сенатора выглядел не так, как обычно. Значительная доля его блеска исчезла, тонкий налет роскоши рассеялся. Он казался каким-то поблекшим, и очертания предметов вокруг Харрингтона слегка расплывались. Голова оленя над камином выглядела сильно потрепанной, утратившей свой обычный гордый и благородный облик.

— Вы так редко заглядываете ко мне, — сказал сенатор, — но вы же знаете, что вам всегда здесь рады. Особенно этим вечером. Все мои домашние разъехались, а у меня сегодня как раз весьма серьезные проблемы.

— Эта история с Госдепартаментом?

— Да, именно она. Я сказал президенту, что соглашусь, если ему не удастся найти никого другого. Я почти умолял его постараться найти другую кандидатуру.

— Вы не могли просто сказать ему «нет»?

— Я пытался, — печально ответил сенатор. — Я очень старался сказать ему именно это. И хотя мне никогда в жизни не приходилось искать аргументы во время дискуссии, на сей раз у меня ничего не получилось. Наверное, потому, что я стал слишком большим гордецом. За многие годы у меня появилась гордость за мою работу, и я уже не могу от нее избавиться.

Сенатор откинулся на спинку кресла, в котором утопал почти целиком, и Харрингтон отметил про себя, что он сам, в противоположность кабинету, совсем не изменился. Он остался прежним: лицо, словно вырубленное грубыми ударами резца, густая серебряная грива, острые зубы старого хищника, тяжело закругляющиеся массивные плечи гризли.

— Вы, конечно, знаете, что я отношусь к числу наиболее верных ваших читателей, — сказал сенатор.

— Да, знаю, — ответил Харрингтон. — И горжусь этим.

— Вы обладаете дьявольским умением выстраивать слова в строчки, между которыми прячете свои крючки, — продолжал сенатор. — И, зацепившись хотя бы за один из них, читатель уже не может сорваться. И он мечется взад и вперед, целыми днями вспоминая то, что было написано вами.

Он поднял бокал и отхлебнул из него.

— Я никогда не говорил вам этого, — продолжал он. — И не знаю, стоит ли это делать, хотя мне кажется, что все-таки стоит. В одной из книг вы как-то сказали, что печать судьбы может лежать на одном-единственном человеке. И если этот человек потерпит поражение, добавили вы, мир может погибнуть.

— Пожалуй, я действительно когда-то написал не что в этом роде. У меня впечатление, что…

— Вы на самом деле не хотите выпить хотя бы еще немного? — спросил сенатор, протягивая руку к бутылке.

— Нет спасибо, — ответил Харрингтон.

Внезапно у него в мозгу словно щелкнул какой-то переключатель, и перед его внутренним взором возникла картина совсем другого времени и совсем другого места. Там он тоже собирался выпить. И тень, таившаяся в углу комнаты, говорила с ним. Такое с ним случилось впервые. В первый раз воспоминание об этой встрече возникло в его сознании. И ему показалось, что ничего подобного просто не могло произойти с ним, Холлисом Харрингтоном. Это была правда, которую он не хотел, не мог принять, но которая все же находилась здесь, в его голове, холодная и обнаженная.

— Я хотел поговорить с вами о месте, где вы рассуждаете о судьбе, — сказал сенатор. — Речь там идет об очень странных обстоятельствах; я полагаю, что вы согласитесь со мной. Вы, конечно, знаете, что я как-то подумывал уйти в отставку.

— Я помню об этом, — ответил Харрингтон. — И помню также, что согласился тогда с вашими доводами.

— Именно в это время, — торжественно произнес сенатор, — я и прочел это ваше рассуждение. Я уже составил заявление, в котором сообщал, что уйду, как только истечет срок действия моего мандата, и собирался передать его прессе на следующее утро. Но тут я прочитал написанное вами и задался вопросом: а что, если я именно тот человек, о котором вы говорили? Разумеется, я не верил всерьез, что это так.

Харрингтон почувствовал себя неловко и заерзал в кресле.

— Не знаю, что и сказать вам. Вы возлагаете на меня слишком большую ответственность.

— В результате я не стал подавать в отставку, — сказал сенатор. — И порвал свое заявление.

Некоторое время они молчали, следя за метавшимися в камине языками пламени.

— Ну а теперь, — снова заговорил Энрайт, — возникла новая сложная ситуация.

— Я был бы рад помочь вам, — сказал Харрингтон почти трагическим тоном. — И хотел бы найти подходящие к случаю слова. Но не могу, потому что сам дошел до точки. Я полностью исписался. Мне больше нечего сказать моим читателям.

Говоря эти слова, он знал, что хотел сказать нечто совсем другое. А именно: я пришел рассказать вам, что кто-то чужой вот уже пятнадцать лет живет в доме моей матери, что на памятнике над гробом Корнелии выбито совсем не ее имя. Я пришел сюда, чтобы выяснить, не изменилась ли эта комната, и она действительно изменилась. Она потеряла свойственный ей ранее отпечаток величия…