Читаем без скачивания Учительница - Михаль Бен-Нафтали
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты для меня авторитет, – сказала ему Эльза.
– Верю, – улыбнулся он. – Но надеюсь, что однажды ты против меня восстанешь.
«Способна ли я на бунт?» – спрашивала себя Эльза. Она не раз слышала, как отец говорит матери, что сомневается насчет всей этой сионистской идеи. Ни за какое «духовное богатство», не говоря уже о богатстве материальном, он бы не потащился куда-то, бросив все, что они нажили. «И чего же особенного вы нажили?» – насмешливо спрашивал Ян. Он не мог поверить, что можно так цепляться за свой «дом» вопреки царящим вокруг антисемитизму и террору. Но Эльза не сомневалась, что для нее и родителей это место действительно было домом. Непонятно, как можно оставить его да еще отправиться так далеко.
– А вдруг ты об этом пожалеешь? – спросила она Яна.
– Когда подрастешь, ты ко мне присоединишься, – пообещал он. – Ты не сможешь здесь долго оставаться.
Так вот, на следующее утро обнаружилось, что она случайно справила нужду в ванну. Папа хлопотал в тесной ванной комнате, включив воду в полную силу, а мама стояла у него за спиной и во всех подробностях описывала душераздирающую картину. «Какой запах стоял, когда мы вернулись от Адлеров, – сказала она. – Кто это сделал? Не поверишь, как будто лошадь какая-то». И она сделала волнообразный жест рукой, будто показывая, как это выглядело, и в движении этом сливались удивление и отвращение.
– Клянусь, это не я, – пришибленно пробормотала Эльза, однако следов взлома в квартире не было.
– Признайся, что ты.
– С чего это? Мне не в чем признаваться.
Мама устало вздохнула и принялась надраивать ванну, которую и так уже мыла накануне, а затем вернулась в комнаты подметать и вытирать пыль. Отец передал в распоряжение «министра внутренних дел», как он называл маму, все домашние заботы. Не считая дней рождения, на которые в виде исключения собирали много детей, Эльзе разрешалось приглашать к ужину только одну подругу зараз – и то при условии, что сразу после еды они отправятся в кухню к раковине, подняв руки в жесте, означавшем не то приветствие, то ли капитуляцию, а на самом деле – чтобы не размазать масло по стульям и не заляпать стены, осквернив таким образом идеальную чистоту, которую мама поддерживала постоянной уборкой, приносившей ей душевное успокоение. Эльза вспомнила устраиваемые мамой скандалы по поводу «вульгарных плакатов», которые Ян осмелился повесить «у нее дома». Ян отбивался. Он говорил, что его комната – это его крепость и у мамы нет права вмешиваться в то, что происходит за ее порогом. «Ты все равно не достигнешь совершенства, – дразнил он ее. – Полнейший порядок означает отсутствие жизни». Он шептал на ухо Эльзе, что эти бесконечные уборки – не что иное, как мамин протест, что мама борется с жизнью, ища способ свергнуть ее власть над собой. «Но что это за власть такая? И зачем с ней бороться?» – недоумевала Эльза. Ян ответил, что, по его мнению, мама борется с жизнью, потому что у нее нет почвы под ногами.
Она вспомнила, что избегала споров с мамой и старалась во всем ей потакать – только бы та не кричала. Не потому, что мама кричала чаще других матерей – когда госпожа Адлер распекала своих дочек, слышно было даже на площади, – но потому, что мамин крик был иного рода: в нем слышалось настоящее отчаяние, и это заставляло Эльзу трепетать от ужаса. Казалось, гневными криками мама скрывала свою истинную трагедию, чтобы та не вышла на поверхность; может, она тяжело переживала тоскливое безделье или обиду на бабушку Розу, забота о которой легла на ее плечи с того дня, как бабушка овдовела, – Эльзе тогда было семь. На ее вопрос, почему мама обслуживает бабушку Розу, папа ответил, что так дочь должна относиться к своей матери: «В этом смысл заповеди “Чти отца и мать своих”». Но Эльзе казалось, что мама так поступает из чувства долга и на самом деле не любит бабушку Розу; сердцу не прикажешь. Это осознание причинило ей боль: а что, если мама точно так же руководствуется долгом по отношению к папе и даже к ней? И хотя она подозревала, что к ним мама относится иначе, но не была уверена наверняка. Иногда мама сердилась на папу, на Яна или на нее, но, может быть, ее гнев – свидетельство безусловной любви? «Безусловной любви не существует, – заметил Ян. – У любви всегда есть условие. А тот, кто считает по-другому, витает в пустых романтических грезах. Если не можешь объяснить себе, почему кого-то любишь, то, скорее всего, ты любишь просто потому, что хочешь любить. Любишь любовь саму по себе». Она смотрела на него горящими глазами. Ей нравилась эта идея – любить любовь.
Она знала, что, когда Ян уедет, она останется одна с мамой, папой и бабушкой Розой и не будет никого, кто мог бы ее от них спасти. Бабушка маму не уважала, слушала вполуха, недоверчиво качая головой, говорила с ней насмешливым тоном, как будто все время ее осуждала и даже, возможно, стыдилась. Но мама не обращала на это особого внимания, как будто давно привыкла к бабушкиному поведению, отвечала сухо и по делу, и лицо ее лишь изредка омрачала тень недовольства. Неясно, слышала ли мама то же, что и Эльза, замечала ли бабушка направленные на нее взгляды внучки, размышлявшей о том, как встать между ними и доказать, что мама гораздо важнее бабушки. Она гадала, случалось ли этим двум женщинам хоть раз поговорить по душам, мог ли такой разговор вообще состояться в их доме, где бабушка только и делала, что приказывала, как будто лучше знала, что хорошо, а что плохо.
Мама происходила из ортодоксальной семьи. Когда дошли слухи, что румынские власти собираются закрыть еврейскую среднюю
