Читаем без скачивания Imperium - Александр Айзенберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
____________________
Они угрожают… Я хочу покоя… Тихо себе живу… Страшно, конечно… Страшно… Почему не хотят забыть обо мне… Смерть. Смерть смертью, а жить хочется… Хочется… Мда-а… Убьют, наверное… А когда?… В любой момент?… Сегодня? Завтра?…
____________________
Он поежился… Холодно… Ему все время было холодно… Смерти он боялся, понятно. Но еще больше Диокл боялся мучений… Боялся издевательств… Он боялся… И ничего не мог сделать с собой… Диоклетиан доел луковицу. Взял серебряный кубок с зеленым пойлом. Посмотрел, закрыл глаза и выпил.
____________________
Я бежал, бежал… И я убе-га-аю…
XII– Мало! Мало!… На ручную надо перевести… Так… И держать, держать… до конца… Уйти отсюда… Со всеми проблемами. Социальные требования… Лучше забыться… Великая река… Река забвения… Ну!
ПУСТЬ ОНИ ВСЕ ЛОМАЮТ СЕБЕ ГОЛОВЫ!Гай Цестий Эпулон – римский гражданин хоронил свою жену Атистию. Рядом с ним стоял его приятель Марк Антоний Нигр (ветеран-гладиатор, выступавший во фракийском вооружении 18 лет). Теперь он пытался обнять скорбящего вдовца – мешал огромный живот – и утешить его. Хриплый голос ветерана разносился по всему кладбищу: «Видишь дорогой мой, как здесь стало намного лучше. Смотри, уже и памятник установили. Раньше было намного хуже. А надпись какая трогательная!» – Бывший гладиатор высморкался, откашлялся и громко прочитал: «Была у меня жена Атистия, женщина достойнейшая жила, останки тела которой, все, что осталось, находится в этой хлебной корзине» – И опять слезы полились у безутешного Гая Цестия Эпулона. Марк Антоний Нигр сопел, переминаясь с ноги на ногу. Он устал. Хотелось выпить. Ветеран терпел. Он стал читать про себя надписи на соседних могилах – совсем недавно он стал дальнозорким, и ему это даже немного нравилось. На бегах он теперь четко видел момент финиша, а во время гладиаторских боев все подробности схватки. И он громко орал, что победили зеленые, а не синие, и, с силой толкая соседа в бок, сипел тому в ухо, почему сейчас фракиец не рубил, а колол. Да, и Марк Антоний Нигр и Гай Цестий Эпулон были болельщиками. Когда-то Эпулон болел за Нигра – тот выходил на арену, неся огромное тело, ревел: «Ave» – и бил. Как он бил! Теперь таких бойцов уже нет… А потом они уже болели вместе. Конечно, за фракийцев. А на бегах за Марка Аврелия Полиника. За настоящего парня, который сейчас тоже был здесь, на кладбище. Был с ними. Да, Марк Аврелий Полиник, имеющий три миллиона сестерциев, был здесь. «Выгодное Дело быть наездником», – всегда говорил он, лежа в очередной раз с чем-нибудь поломанным, – доход одного наездника равняется доходам ста юристов». Самая блестящая вожжа этого сезона тоже читала надписи. Он умел читать. Неожиданно над его головой прогудело: «Предусмотрительный человек!» – Марк Антоний показывал на соседнюю могилу, на которой было написано: «Луций Цецилий Флор, прожил 16 лет и 7 месяцев. Кто здесь справит малую или большую нужду, пусть на того разгневаются Боги всевышние и подземные». Наездник, давно переминавшийся с ноги на ногу, согласился. Затем он взял за руку отставного гладиатора. Они отошли в сторону. Задумчиво глядя на надпись, «Я запрещаю касаться моих останков! Публий Вероний Каллист, человек наилучший здесь погребен», – наездник облегченно выдохнул: «Они думают, если я миллионер, так я должен быть культурным? Странные люди».
– Глупые люди, – возразил ему Нигр. – Смотри. Ушли уже в могилу, а злость осталась с ними. Вот хотя бы этот… Как там?…
Полиник прочитал: «Богам Манам Гаю Лепидию Юкунду, который прожил три года и два месяца, сделал гробницу Гай Лепидий Феликс, дражайшему сыну, а также и себе, своим вольноотпущенникам и вольноопущенницам и их потомкам, кроме вольноотпущенницы Флетузы, чтобы не был ей дан доступ в эту гробницу». Рядом с этой огромной могилой сидела кладбищенская старуха и жадно ела. Голодный миллионер посмотрел на нее, сглотнул слюну и, продолжая слушать хрипы состарившейся звезды арены, подумал: «Бабка грушу жрет. Чтоб ты подавилась, падла!»
– Жадные! Низкие! – продолжал развивать свою мысль Нигр. – Он думает, все с собой возьмет. Даже в землю. Ни-че-го не возьмешь! Ты меня слушай. Все люди – вот здесь или есть, или будут… О, посмотри на это чудо: «В ширину 22…» – стерлось – «в длину 26» – стерлось – «Марк Камурий Соран, сын Публия, из Ромилиевой трибы. Этот памятник не перейдет к наследнику. Не быть мне здоровым, если я напишу на этом памятнике еще чье-либо имя!». Здоровым! В могиле! Сумасшедший… Чтоб он был здоров… в своей могиле. – Полиник нетерпеливо кашлянул: «Слушай… Пора все заканчивать. Берем Эпулона и идем в „Уголек“.
– Какой «Уголек»? – удивился Марк Антоний.
– А ты не знаешь… – Полиник засмеялся. – Помнишь забегаловку «Восточная» Квинта Бруция?
– Это тот Бруций, который сын Публия? Из Квириновой трибы?
– Ну, да. Бывший торговец говядиной с Бычьего рынка.
– Так что?
– Помнишь, когда к нему прицепились с налогами, вся эта история тут же сгорела.
– Да.
– Так он теперь на том же месте открыл новую под названием «Западная». Это официально. А в городе ее называют «Уголек».
– Ха-ха-ха! Хорошо. «Уголек» – это неплохо.
– Там нас будет ждать Тит Цессоний. Он заказал столик. Все – как надо.
Марк Антоний Нигр задумался: «Цессоний… Ветеран 5 Гальского легиона… Да-а… Ну, пойдем, все-таки… Эпулончик, пойдем с нами, пойдем… Хватит, пойдем… Не она первая, не она последняя… Все там будем… Пойдем… Видишь, рядом тоже люди лежат… С пониманием подошли к этому вопросу: Вон „Богам Манам Секста Перпенны Фирма. Я жил, пока хотел; как умер, не знаю.“ Умный человек. А что же? Или этот: „Богам Манам Тит Флавий Марциал здесь покоится. Что я ел и пил – со мною, что оставил – потерял. Прожил 80 лет…“ Эпулоша, идем в „Уголек“. Пойдем, выпьем. Это останется с нами… Идем…»
Здоровенная лапа ветерана арены нежно опустилась на плечо друга. Впереди уверенно шагал, убегая от могил, наездник. А мимо них неслись последние крики: «…Жил покуда, пил я вволю. Пейте, кто остался жив…», «…Поддерживал я свое существование бокальчиками, шерстью, шкурками. Ты, который читаешь эту надпись, будь здоров, и, когда захочешь, приходи…»
____________________
В «Угольке» было весело. Играла музыка, и громко бил барабан. Тит Цессоний, сын Квинта из Сергиевой трибы, ветеран 5 Гальского легиона, сверкая лоснящейся лысиной, сидел один за столиком немного сонный. Оживился он, увидев Полиника с Нигром и Эпулоном.
– Сегодня Бруцию привезли вино «Альпийское эхо». Я взял. – не здороваясь, сказал он.
– Что это за вино – заинтересовался наездник. Нигр удивленно посмотрел на него:
– Что, ты не знаешь? Выпиваешь это вино, начинаешь рыгать и эхо слышно на все Альпы.
Все посмотрели на Эпулона. Под грохот барабана Цессоний встал: «В память о твоей жене, Эпулон, я пью. Да будет ей земля пухом!» Стукнули стаканы, послышалось бульканье и опять стук стаканов в тишине, накрывшей стол.
«Атистия, – думал Гай Цестий Эпулон, – вот ты умерла, и мне плохо. Но плохо не потому, что ты умерла, а потому, что нет тебя. И слезы льются даже не от того, что нет тебя, а что теперь мне плохо… Как же мне плохо сейчас…»
И всем почему-то было неловко смотреть, как на его щеках с красными жилками, как в дождь, застыло, перед тем, как раскатиться и сползти, несколько грязновато-мутных капель.
– Бедный Эпулон, – вдруг он услышал сквозь барабанную музыку приятный женский голос, повернул лицо и увидел Марцеллину. Она тоже была из их компании. Цестию вспомнилось, как много лет назад, когда он один раз утром пытался выбраться из ее постели – ему пришлось объяснять причину. Причина была – небольшая работа; тогда пухленькая Марцеллина захохотала, легла на него грудью и продекламировала: «Если хочешь поработать: ляжь поспи – и все пройдет!» Сейя Марцеллина и сейчас была недурна, но, конечно, уже не совсем то. Цессонию она, например, не очень нравилась из-за разных причин, и он как-то сказал Полинику: «Женщине пятьдесят лет, а ей кажется, что она все еще конфетка».
До Эпулона донеслось: «…Смотри на вещи так же, как я».
– А как ты смотришь? – неторопливо спросил он. Марцеллина стала хохотать: «Я недавно поставила себе памятник. На нем такая надпись: „Сейя Марцеллина, дочь Тита, себе и Вибеннию Марцеллину, сыну, при своей жизни поставила надгробие. Что хотела, то и могла; что могла, то и хотела“.
– …Надо плюнуть на все. Жалко, конечно, твою жену, но жизнь не остановилась…
Барабан продолжал бить.
Эпулон почему-то вспомнил, как он примерно так же говорил своей матери, когда умер отец, и она, глядя непонимающими круглыми – такие только в детстве и хорошей старости бывают – глазами, говорила: «Как же так? Как же я теперь буду?… – плакала, вытирая слезы, продолжала: – Друга нет…», – и убежденно: – Такого друга больше не будет… Такого дома…
– А где твой сын, Марцеллина? – Полиник спрашивал про друга детства. Она шепотом ему ответила: «У Антония Прима. Тс-с…» Трам-да-да-да-там!… Трам-да-да-да-там!… Трам-да-да-да-там!…
