Читаем без скачивания Река на север - Михаил Белозеров

Часа через два очнулся от усталости. Написал девять страниц убористого текста, почти не правя. Завтра утром останется пройти еще раз. В два его оторвал звонок. Женский голос скороговоркой сообщил, что звонят из канцелярии фирмы "Гувно" и предлагают завтра в двенадцать явиться подписать договор. На радостях он тут же забыл назначенное время — пришлось перезванивать, а потом хлопнул двадцать граммов коньяка из генеральских запасов жены и к вечеру дописал "Похвалу глупости". Записывал: "То, что Гайдеггер назвал "захватом", мне представляется срывом. Срыв сознания происходит эмоциональным, религиозным, интеллектуальным и паранормальным способами. Человеку все равно, во что верить. Знать бы, где это все прячется и как действует?" Подумал, что все равно доберется. Между десятью и одиннадцатью успел еще поужинать и посмотреть телевизор. Газет не читал. Пресса безнадежно поглупела. Взрыв на стадионе. Гибель экс-отца города при таинственных обстоятельствах, вместе со всеми телохранителями. Мина, которую предусмотрительно замуровали в стену ложи года два назад. Снова вводилось квиритстское право и подушный налог на списки: хочешь голосовать — плати. Закрывалась граница с северным соседом. Намекалось на заслонки и нефть — что сильнее. "Мягкий национализм" — пропал красный цвет, стал считаться предосудительным, а вовсе не аполитичным, почти провокационным. Боятся, как вороны пугала. Даже арбузы стали "жовто-блакытными". Мстят за свое холопство. В этот раз Мэр-Президент позволил себе высказаться по поводу женских подтяжек и был красноречивее обычного. Некоторые чиновники Ордена Святого Станислава, оказывается, уже знали, что в гольфе восемнадцать лунок. Голубые и желтые тона поощрялись десятипроцентной скидкой. Белый и андреевский флаги причислялись к вольности общественного инакомыслия и объявлялись под запретом — крымский синдром. "1-я война с коммунизмом... 2-я война с коммунизмом..." — из клериканского учебника новейшей истории канадского производства. Что там еще завтра придумают? Ложь, даже во имя минутного блага или выгоды, никогда не оправдывается. Узаконивался клериканский язык в качестве государственного. Страна, в которой с некоторых пор ты принадлежишь к национальному меньшинству (по конституции), страна, в которой ты чувствуешь себя изгоем. В противовес северу коленки следовало прикрывать десятисантиметровой кружевной оборкой, лояльно, как к идолу, относиться к национализму западных провинций. Где-то в личных беседах многозначительно намекалось на азиатскую чадру и гаремный кодекс — лишь бы только ни на кого не походить. По вахтовому методу набирались евнухи и необученные кастраты природного происхождения ввиду "...особо гуманного подхода для решения проблемы Бахчисарая...". Непонятно — для чего? Чтобы только не развалился пустующий сарай или для освоения экзотическим бизнесом новых территорий? Пиджаки свободных линий рекомендовалось приталивать, а брюки расширять от талии — намек на колокол. Всенародно обсуждался проект господина К. из страны СШN, который всерьез обещался за ночь построить восьмизвездочную гостиницу в центре города на сто тридцать четыре номера. Семь башен на Л.У. - семь грехов. На лес и реку всем было наплевать. Тоскливо быть проигравшей стороной. Как работнику умственного труда (декрет о занятости) теплой одежды ему теперь не полагалось. "Вопросы ножа и вилки" более не стояли за неразработанностью правил юридического наследования. Полевым рабочим вменялось вставать до зари, а женщинам — иметь на три зуба меньше. Закон о резиденции волновал по-прежнему. За неуважение — шесть месяцев содержания под стражей или лишение делинквента[18] гражданского сословия после третьего предупреждения. На выбор. Высылка за счет администрации. "Надо попробовать, — думал Иванов. — Что там в этом мире изменилось? Не обрушился ли свод гостиницы?[19] Не уподобляться же Дагоберту, чтобы выжить"[20]. "Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина"[21]. В школах вводилась клятва на верность правительству и ежеутренний подъем национального флага, а Хрищатик перегородили лагерной проволокой, чтобы толпа насладилась свободой. Потом диктор сообщил, что в городе создана еще одна партия "Независимого движения" — словно они живут в вакууме. Независимым от чего? От самого себя? От избирателей? Где-то под конец промелькнуло перекошенное лицо Губаря с нервной щекой. Пятнадцать минут "жареной" информации о "бензиновом деле". Его любимая фраза: "Слепая толпа!" или "Нас предали!" Вопрос: "Что вам противно?" Ответ: "Машины и правительство". Не слишком ли много? Премьер-министр, сбежавший за границу. Экран, обрызганный слюной. "Как он не боится?" — подумал Иванов, выключил телевизор и ушел спать.

В дверь позвонили. Поднялся, натягивая на ходу штаны. Часы мирно показывали двенадцать.

На пороге, покачиваясь и всхлипывая, стоял господин-без цилиндра.

— Что вам угодно? — спросил Иванов.

— Я хотел узнать, в чем разница между иммагинацией, теорией активного эротизма и цисфинитом Хармса?.. Что скажете? — Сквозь набегающие слезы проскользнула неопределенная ухмылка — можно подумать, таким его нельзя было узнать. Может быть, так маскировался?

— Вы пьяны. Идите домой проспитесь, а утром поговорим, — ответил Иванов.

Господин-без цилиндра всхлипнул и выдал себя с головой — он был плохим актером:

— Дело в том... — И наивно расстраивался, когда ему отказывали.

— Ну? — наклонился Иванов, чтобы лучше слышать.

Ему стало жаль этого нелепого человека, у которого три пуговицы из пяти держались на честном слове.

— Дело в том, что трезвым это меня не интересует... — Он едва сохранял равновесие, ворочаясь в суставах, как большая тряпичная кукла.

— Спокойной ночи, — сказал Иванов и захлопнул дверь.

Перед самым погружением в сон, после пары страниц снотворного "Уллиса" зазвонил телефон. Каждая книга занимает в тебе свое место. Хорошо различимая по звуку и мелодии. Вскочил с бухающим сердцем и ощущением мореного дуба от-Джойса. Куда мчаться: в морг, в полицию или языческий Саранск?

Сын. О существовании которого не вспоминал месяцами. Так приятно чувствовать себя одиноким, для которого в жизни нет ни нового, ни старого, ни плохого, ни хорошего. Сын, с которым они все дальше расходятся друг от друга. И не по вине кого-то из них, а просто так, от запутанности жизни, от чувства вины в каждом из них, от того, что они любят одну и ту же женщину — пусть даже и мертвую.

— Отец... папа... — произнес сын.

"Господи!" — воскликнул он про себя.

Из кухни раздавался гнусавый голос Парамонова — Саския слушала передачу "Русские вопросы". Пошловато-плоские рассуждения о русской душе. Обрадовались, что страна разрушилась, теперь кирпичики растаскивают. Нарочитые завывания напоминали гребешки закрученных волн и казались сентенциями времен недавнего прошлого. Похоже было, что этот человек застрял где-то в семидесятых, чтобы создать себе репутацию неподдающегося, обнаруживал неполадки в носовых пазухах. На этот раз вспоминал Сергея Довлатова, не касаясь халтуры на радио и личностей. Беседа с Джоном Гленом. Голос по радио, так не соответствующий взгляду с фотографии: "Ты меня боишься?" Провокационный вопрос пятилетнему сыну приятеля. Иногда лишь проскальзывали нотки большого медведя — еще живой монумент; так для него и не совпало. За два месяца до смерти: "Почему ты не возвращаешься?" "Боюсь спиться..." Нарбикова, в отличие от него, сплошная неудовлетворенность в тексте, и в себе тоже. Нравственность в литературе приветствуется так же, как и в жизни — двояка на выбор, что в данный момент подходит лучше и выглядит скромнее в глазах потенциально читающей публики.

— ...уже спал... — ответил вяло в трубку, — напугал...

Сдержал раздражение. Ни клятый ни мятый — его половина, бородатая и неухоженная. Где-то там в этих галерках (запах масла, воска и кофе) на Андреевском спуске, под крышами среди холстов и красок, рядом с домом Некрасова. Французский вариант неуемности, так же как и у Галича — создание политического имиджа, — подгонка под ситуацию, которая сейчас уже никого не волнует. Какой там балкон, третий или четвертый, где он почивал в люльке — не поймешь. Жизнь человека не принадлежит политике, ни как ее представляют трафаретно, ни сама по себе от природы. Втискивают себя в рамки властителей или святош. Кому как повезет. Древние гробницы под стеклом и строгие надписи о былом, которое не учит и не должно учить. Даже мощи отделываются молчанием. Неоднозначность этого мира всегда приводит к недоумению и потворствует человеческим слабостям. Крохотный мирок шумной доморощенной богемы с неразборчивыми длинноногими девицами, беременеющими по очереди неизвестно от кого. Споры о космогонических теориях в подпитии, нетрезвые косматые личности, называющие себя актерами или поэтами. Заикающийся уфолог, тоннами поглощающий орехи. Периодически забредающие божки (один с уголовным прошлым — семь лет за организацию уличных беспорядков) — вещающие или молчащие, назойливо-эйфоричные или надменно-недоступные. Любая позиция человека дискретна — то, что отличает мертвого от живого. Что еще можно добавить к десяти заповедям? Заповедям, которые не обсуждаются. Разве что модную косичку, баки или пустые амбиции после стольких лет привычно заткнутых ртов, словно все человечество до них кажется страшно наивным, если не глупым, и выставлено с тряпкой на глазах, словно живущие имеют какое-то преимущество перед ушедшими.