Читаем без скачивания Шёл старый еврей по Новому Арбату... - Феликс Кандель

Тут и остальные заторопились: лепестки полушарием, один к одному, желтоватые тычинки изнутри в россыпи белоцветия, с негромким, призывным ароматом, чтобы выстоять в холодные ночи, под проливными дождями, не растеряв щедрой своей красы и моего изумления.

Стал ходить к этому дереву. Тревожиться. До дождей-холодов и после.

Вокруг голые сучья топорщатся, листва под ногой, а миндаль всё равно цветет, узловатый, покореженный, стойкий, в восторге от своего существования.

Кого благодарить за это? Неужто Дарвина с его эволюцией, сотворившей такую неповторимость?..

Рядом с моим домом, совсем рядом улица Хореш.

В переводе с иврита обозначим – Лесная улица.

Переулки-тупички расходятся от нее: Тропа жимолости и Тропа калины, Тропы мирта, дрока, полевого горошка и дикого шафрана; затаилась среди них и Тропа боярышника, мимо которой проходил не раз, но память не всколыхнулась до случая…

Первый класс купил колбас, 

Второй жарил,

Третий ел,

Четвертый в щелочку смотрел.

Как зацепилась в памяти эта немудреная детская дразнилка?

Откуда она взялась?

Не из моего же несытого детства, когда колбасы не было в помине, не было и щелочки поблизости, чтобы подглядеть хоть одним глазом, как кто-то ел эту колбасу.

Каждому человеку достается своя, самая главная война его жизни, – исключений, как видно, не бывает.

Двадцать второе июня. Воскресное утро. Дача в Томилино под Москвой.

Мы сидели на застекленной террасе, играли в лото, на пол ложились переливчатые тени, обещая теплый покойный день, речку Пехорку за лесочком, бумажный кораблик на покойной волне.

Прошел мимо мужчина, сказал: "Война". Помню столб на улице, на столбе черный громкоговоритель, оттуда доносилась речь Молотова. Дальше по жизни помню всё.

В лесочке, за дачей, выкопали "щель", покрыли сверху бревнами. Прилетали немецкие самолеты, швыряли осветительные ракеты с бомбами, а мы сидели в "щели" друг против друга, коленками в коленки, взрослые и дети, горела керосиновая лампа. Упала бомба, земля содрогнулась, лампа перевернулась и потухла; керосин вылился, но – на наше счастье – не загорелся.

Началась паника, все кинулись к выходу, меня прижали щекой к земле. По сей день это самое острое ощущение по жизни, которое не вытравить: в темноте, страхе, щекой к холодной глине, под удушливый запах керосина…

Мы уезжали из Москвы шестнадцатого октября сорок первого года‚ в страшный для столицы день, когда по городу жгли архивы, и сутки провели в тоннеле Курского вокзала. Посадка в вагоны была ночью – кидали вещи, кидали детей, женщина истерически кричала: "Мальчик! Где мой мальчик?.." Помню, как сегодня: когда отъезжали от вокзала, увидел в окне перекрестье прожекторов, которое вело к земле подбитый немецкий самолет.

Долго‚ невыносимо долго ехали до Урала: месяц без нескольких дней, и поселились на улице Восьмого марта, в деревне Долматово Шадринского района Курганской области.

Приметливые китайцы вывели из опыта: после большой войны наступает бескормица. К нам она подступила на второй год сражений.

Ранней весной ходили выкапывать из набухшей глины позабытую с осени‚ перезимовавшую в земле картошку, болтавшуюся в кожуре‚ как в мешочке, – из нее выпекали лепешки. Вечерами я ныл перед сном: "Исть хочу! Исть..."‚ совсем как хозяйские дочки, а брат свирепо орал: "Где мы тебе возьмем‚ черт? Ну, где?.."

Потом брата забрали в армию, мама работала до ночи, на мне было хозяйство. Зимой, на морозе, стоял в очереди на улице, чтобы получить хлеб на двоих; труднее всего было донести малый брусок до дома.

Осенью бегал на опушку леса, к зарослям боярышника с колючими иглами, и мучнистые, с кислинкой ягоды приглушали голод. К октябрю сорок третьего года уже не мог ходить, мучили нарывы на ногах, что тяжкими тычками прорывались наружу; когда подошла пора возвращаться в Москву, меня на руках внесли в вагон.

А в комнате, в нашей комнате на Никитском бульваре, ожидала крашеная больничная тумбочка‚ и в ней кусочки сахара, слипшиеся конфеты "подушечка", десяток разновидных печенюшек‚ накопленных для меня за годы нашего отсутствия.

Что бы еще сказать?

Плоды боярышника используют при сердечных и нервных заболеваниях, при гипертонии, ревматизме и бессоннице. Ревматизмом не страдал, о бессоннице знаю понаслышке, – может, помог тот самый боярышник, который потреблял в избытке за неимением иной пищи?..

В один из дней пришел в иерусалимский ботанический сад – замечательное место, где много растений и мало людей.

Солнце в декабре.

Цветение вокруг.

Ленивый покой.

На одной из тропинок – в затишке – встало дерево, усыпанное ярко-оранжевыми плодами. Надпись на табличке: "Узраз", что по-русски означает – боярышник.

Как удар узнавания – через семьдесят почти что лет!

Рвал его ягоды, мучнистые, кисловатые, с малыми косточками.

Рвал и рвал, ел и ел…

И они не подвели, да-да, не подвели! – язык мой и нёбо сберегли в памяти тот вкус.

Вкус голодного детства.

P.S.

Подруга Инга поведала по телефону свою историю.

Первые послевоенные годы.

Пионерский лагерь под Москвой.

Несытым ребятишкам выдавали на обед нечто липкое, мало выразительное, из разваренной манной каши под названием – гуляш. И во время каждой еды бодро и полнозвучно разносился по столовой "Марш энтузиастов": "Нам нет преград на море и на суше, Нам не страшны ни льды, ни облака…"

Сколько лет прошло с той поры, но как услышит она "Марш энтузиастов" с неиссякаемым его призывом: "Нам ли стоять на месте? В своих дерзаниях всегда мы правы…", во рту появляется тот самый привкус липкой, размазанной по тарелке манной каши под названием – гуляш.

Как оно бывало…

…в теперешней жизни?

В теперешней жизни бывало оно так.

Семь лет подряд меня призывали в армию. На неделю, а то и на месяц.

Надевал военную форму, побывавшую во многих стирках, брал в руки автомат "Узи"‚ охранял базы в горах.

Ржавая луна всплывала из-за укрытия‚ пугающе великолепная. Трубили ишаки от бедуинских шатров. Куропатки шевелились на склоне. Шакалы пробегали трусцой. А бодрый голос из отлетевшей жизни наплывал на короткой волне: "Доброе утро‚ товарищи! Встаньте прямо. Ноги на ширине плеч..."

Побывал и на учениях противовоздушной обороны, где разбирали завалы из бетонных плит, тушили пожары, стаскивали генератор с грузовика, чтобы осветить разрушения, – можно надорваться.

Командир кричал:

– Люди под завалом! Пробить проходы для воздуха!..

И меня‚ обладателя малых килограммов‚ мотал на себе отбойный молоток – ни врубиться в бетон, ни отключить‚ пока сердобольные солдаты не прекращали мучения.

В перерыве привезли обед, суп плеснули в котелок, второе – в крышку котелка. Ел стоя, вылавливал мясо алюминиевой вилкой, послужившей на веку, уловил испытующий взгляд со стороны.

Глядел на меня мужчина в такой же форме. Брюки не по размеру, гимнастерка не по росту, очки в дорогой оправе. Тоже орудовал гнутой вилкой.

Сказал мне:

– Вот бы на вас посмотрели ваши московские друзья.

Сказал ему:

– Вот бы на вас посмотрели…

В пятидесятый год пребывания на свете приставили меня к полевым учениям, кухонным мужиком.

Обед и ужин привозили с военной базы, остальное готовили сами.

Резали хлеб на двести человек – мозоли на руках. Готовили воду для питья, со льдом и вишневым сиропом. Крошили помидоры, огурцы, авокадо для салата. Раскладывали еду на столах, мыли посуду, тянули солдатскую лямку.

Две недели. Две бесконечные недели на жаре.

Трое солдат и я.

Любил кормить, люблю и по сей день, получая от этого удовольствие, – перешло от отца, который был хлебосолом даже в скудные времена, протягивал конфетку встречному ребенку на улице и постовому милиционеру на площади.

– Кендель, – командовал старшина, – вот тебе ключи.

– Кандель, – поправлял я.

– Кендель, – упорствовал, – отвечаешь за ларь с продуктами.

Был я старше его лет на двадцать, старше всех на учениях, в прошлой жизни числился, между прочим, старшим лейтенантом запаса, но здесь приказывал он, и следовало подчиняться.

В ларе под замком лежал лед, который привозили по утрам. На нем располагалось вожделенное богатство: творог пачками, сыр брусьями, банки с маслинами и солеными огурцами, коробки хумуса, тхины, рыбных консервов.

Ларь полагалось оберегать, ибо у солдат – как ни корми – аппетит диктовал устремления. Сбегали по одному с учений, упрашивали в неположенное время:

– Дай поесть…

Приоткрывал ларь, совал в руки творог, маслины с тунцом, – хлеб и хумус они подхватывал без спроса и убегали к своим. Наступало обеденное время, солдаты с шумом врывались в палатки, еду подбирали подчистую, будто оголодали на учениях, а мы потом мыли посуду – гимнастерки грязные, в подтеках.