Читаем без скачивания Кортик. Бронзовая птица - Анатолий Рыбаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В комнате стемнело. Снизу, с Арбата и со двора, доносились предостерегающие звонки трамваев, гудки автомобилей, веселые детские голоса, крики точильщиков, старьевщиков — разноголосые, ликующие звуки весенней улицы.
Миша дремал. Не вставать же в первый день каникул в обычное время. Сегодня весь день гулять. Красота!
В комнату, с утюгом в руках, вошла мама, положила на стол сложенное одеяло, поставила утюг на опрокинутую самоварную конфорку. Рядом, на стуле, белела груда выстиранного белья.
— Миша, вставай, — сказала мама. — Вставай, сынок, побыстрей.
Миша лежал не двигаясь. Почему мама всегда знает, спит он или нет? Ведь он лежит с закрытыми глазами…
— Вставай, не притворяйся… — Мама подошла к кровати, засунула руку под одеяло.
Миша поджал ноги под себя, но холодная мамина рука упорно преследовала его пятки. Миша расхохотался и вскочил с кровати.
Он быстро оделся и отправился умываться.
В сумраке запущенной кухни белел кафельный пол, выщербленный от колки дров. На серых стенах чернели длинные мутные потеки — следы лопнувшего зимой водопровода.
Миша снял рубашку с твердым намерением вымыться до пояса. Он давно так решил: с первого дня каникул начать холодные обтирания.
Поеживаясь, он открыл кран. Звонкая струя ударилась о раковину, острые брызги морозно кольнули Мишины плечи.
Да, холодновата еще водичка… Конечно, он твердо решил с первого дня каникул начать холодные обтирания, но… ведь их распустили на две недели раньше, не первого июня, а пятнадцатого мая. Разве он виноват, что школу начали ремонтировать? Решено: он будет обтираться с первого июня. Миша снова надел рубашку.
Причесываясь перед зеркалом, он внимательно рассмотрел свое лицо. Плохой у него подбородок! Если бы нижняя челюсть выдавалась вперед, то он обладал бы силой воли, — это еще у Джека Лондона написано. А ему необходима сильная воля. Факт, смалодушничал с обтиранием. И так каждый день. Начал вести дневник, тетрадь завел, разрисовал, а потом бросил — не хватило терпения. Решил делать утреннюю гимнастику, даже гантели раздобыл — и тоже бросил: то в школу надо поскорей, то еще что-нибудь, а попросту говоря, лень. И вообще, задумает что-нибудь такое и начинает откладывать: до понедельника, до первого числа, до нового учебного года… Слабоволие и бесхарактерность!
Миша выпятил челюсть. Вот такой подбородок должен быть у человека с сильной волей. Нужно все время так держать зубы, и постепенно нижняя челюсть выпятится вперед.
На столе дымилась картошка. Рядом, на тарелке, лежали два ломтика черного хлеба — сегодняшний паек.
Миша разделил свою порцию на три части — завтрак, обед, ужин — и взял один кусочек. Он был настолько мал, что Миша и не заметил, как съел его. Взять, что ли, второй? Поужинать можно и без хлеба… Нет! Нельзя! Если он съест сейчас хлеб, то вечером мама обязательно отдаст ему свою порцию и сама останется без хлеба.
Миша положил обратно хлеб и решительно выдвинул вперед нижнюю челюсть. Но в это время он жевал горячую картошку и, выдвинув челюсть, больно прикусил себе язык.
16. КНИЖНЫЙ ШКАФ
После завтрака Миша собрался уйти, но мама остановила его:
— Ты куда?
— Пойду пройдусь.
— На двор?
— И на двор зайду.
— А книги кто уберет?
— Мне сейчас некогда.
— Я должна за тобой убирать?
— Ладно, — пробурчал Миша. — Ты всегда так: пристанешь, когда у меня каждая минута рассчитана!
В шкафу Мишина полка вторая снизу. Вообще шкаф книжный, но он используется и под белье и под посуду. Другого шкафа у них нет.
Миша вытащил книги, подмел полку сапожной щеткой, покрыл газетой “Экономическая жизнь”. Затем уселся на полу и, разбирая книги, начал их в порядке устанавливать.
Первым он поставил два тома энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Это самые ценные книги. Если иметь все восемьдесят два тома, то и в школу ходить не надо: выучил весь словарь — вот и получил высшее образование.
За Брокгаузом становятся: “Мир приключений” в двух томах, собрание сочинений Н.В.Гоголя в одном томе, Толстой — “Детство. Отрочество. Юность”, Марк Твен — “Приключения Тома Сойера”.
А это что? Гм! Чарская… “Княжна Джаваха”… Слезливая девчоночья книга. Только переплет красивый. Нужно выменять ее у Славки на другую. Славка любит книги в красивых переплетах.
С книгой в руке Миша влез на подоконник и открыл окно. Шум и грохот улицы ворвались в комнату. Во все стороны расползалась громада разноэтажных зданий. Решетчатые железные балконы казались прилепленными к ним, как и тонкие пожарные лестницы. Москва-река вилась извилистой голубой лентой, перехваченной черными кольцами мостов. Золотой купол храма Спасителя сиял тысячью солнц, и за ним Кремль устремлял к небу верхушки своих башен.
Миша высунулся из окна и крикнул:
— Славка-а-а!..
В окне третьего этажа появился Слава — болезненный мальчик с бледным лицом и тонкими длинными пальцами.
Его дразнили “буржуем” за то, что он носил бант, играл на рояле и никогда не дрался. Его мать — певица, а отец — главный инженер фабрики имени Свердлова, той самой фабрики, где работают Мишина мама, Генкина тетка и многие жильцы этого дома. Фабрика долго стояла, а теперь готовится к пуску.
— Славка, — крикнул Миша, — давай меняться! — Он потряс книгой. Шикарная вещь! “Княжна Джаваха”. Зачитаешься!
— У меня есть эта книга.
— Неважно. Смотри, какая обложечка! А? Ты мне дай “Овода”.
— Нет!
— Потом сам попросишь, но уже не получишь…
— Ты когда во двор выйдешь? — спросил Слава.
— Скоро.
— Приходи к Генке, я буду у него.
— Ладно.
Миша слез с окна, поставил книгу на полку. Пусть постоит. Осенью в школе он ее обменяет.
Вот это книжечки! “Кожаный чулок”, “Всадник без головы”, “Восемьдесят тысяч верст под водой”, “В дебрях Африки”… Ковбои, прерии, индейцы, мустанги…
Так. Теперь учебники: Киселев, Рыбкин, Краевич, Шапошников и Вальцев, Глезер и Петцольд… В прошлом году их редко приходилось открывать. В школе не было дров, в замерзших пальцах не держался мел. Ребята ходили туда из-за пустых, но горячих даровых щей.
Это была суровая голодная зима тысяча девятьсот двадцать первого года.
Миша уложил тетради, альбом с марками, циркуль с погнутой иглой, треугольник со стертыми делениями, транспортир. Потом, покосившись на мать, ощупал свой тайный сверток, спрятанный за связкой старых приложений к журналу “Нива”.
Кортик на месте. Миша чувствовал сквозь тряпку твердую сталь его клинка. Где теперь Полевой? Он прислал одно письмо, и больше от него ничего нет. Но он приедет, обязательно приедет. Война, правда, кончена, но не совсем. Только весной выгнали белофиннов из Карелии. На Дальнем Востоке наши дерутся с японцами.
И вообще Антанта готовит новую войну. По всему видно.
Вот Никитский, наверное, убит. Или удрал за границу, как другие белые офицеры. Ножны остались у него, и тайна кортика никогда не откроется.
Миша задумался. Кто все-таки этот Филин, завскладом, Борькин отец? Не тот ли это Филин, о котором говорил ему Полевой? Он, кажется, из Ревска… Кажется… Миша несколько раз спрашивал об этом маму, но мама точно не знает, а вот Агриппина Тихоновна, Генкина тетка, как будто знает. Когда Миша спросил ее о Филине, она плюнула и сердито загудела: “Не знаю и знать не хочу! Дрянной человек”. Больше ничего Агриппина Тихоновна не сказала, но, видно, что-то знает. Только говорить не хочет. Строгая женщина, высокая такая, полная. Все ее боятся, даже управдом. Он льстиво называет ее “наша обширнейшая Агриппина Тихоновна”. К тому же “делегатка” — самая главная женщина на фабрике. Один только Генка ее не боится: чуть что начинает собираться обратно в Ревск. Ну, Агриппина Тихоновна сейчас же на попятную.
…Как же узнать все-таки про Филина? Не догадался он спросить у Полевого его имя-отчество!..
Миша вздохнул, закрыл шкаф и отправился к Генке.
17. ГЕНКА
Генка и Слава играли в шахматы. Доска с фигурами лежала на стуле. Слава стоял, Генка сидел на краю широкой кровати, покрытой стеганым одеялом, с высокой пирамидой подушек, доходившей своей верхушкой до маленькой иконки, висевшей под самым потолком.
Агриппина Тихоновна, Генкина тетка, раскатывала на столе тесто. Была, видимо, чем-то недовольна и сурово посмотрела на вошедшего в комнату Мишу.
— Где ты пропадал? — крикнул Генка. — Гляди, я сейчас сделаю Славке мат в три хода… Сейчас я его: айн, цвай, драй…
— “Цвай, драй”! — загудела Агриппина Тихоновна. — Слезай с кровати! Нашел место!
Генка сделал легкое движение, показывающее, что он слезает с кровати.
— Не ерзай, а слезай! Кому говорю?