Читаем без скачивания Гражданин убегающий - Владимир Маканин

— Копать! — заорал он. — Копать, сукины дети!

Он орал и хватал их за руки:

— Копать!..

Василий сказал:

— Ты что, старая выхухоль, совсем свихнулся?

— Копать! — срывался на визг Аполлинарьич. — Раз уж прилетели, ройте — разве один я должен ямы копать?

— Сейчас мы выроем тебе ямку, лысая блоха, — пообещал Василий, — последнюю, однако, больше тебе ямок не понадобится.

Старик схватился за берданку: он орал, что здесь тайга, что здесь елки, а не пивная, и что он безответно уложит любого из них на месте. В тайге был и есть хозяин — тайга!.. И он бацнул из первого ствола прямо над их головами. Ветку срезало как слизнуло, в перестук посыпались шишки, и потом повалили иглы и — совсем медленно — листья.

— Не балуй, старичок, — спокойно возразил Георгий, — подумай сам: когда ж нам копать, до вертолета три часа осталось?..

— Копайте хотя бы и три часа! — орал фанатичный старик.

Они не хотели копать хотя бы и три минуты. Они отняли у старика берданку, прихватили патроны и пошли охотиться: чтобы не прозевать время вертолета, они охотились поблизости, стреляли куда придется, веселясь и выхватывая друг у друга старое ружье. Они обошли болото. Немощный Павел Алексеевич лежал тем временем на цветастом одеяле и болезненно, обильно потел. Он слышал, как они постреливали, и нет-нет в слабости открывал глаза. «Не отходи от меня», — просил он Томилина. Томилин сидел рядом.

Волнующийся за свою берданку, вещь в лесу и необходимую и престижную, Аполлинарьич потащился за парнями, — он ходил за ними следом и умолял не тратить заряды попусту. Он забыл, понервничав, натянуть сапоги и теперь прыгал с кочки на кочку. Наконец те натешились. На обратном пути старик шел и прижимал берданку к груди, ему казалось, что она опоганена.

Они шли по тропе гуськом.

— Что с отцом-то? — спросил Василий.

— А?

— С отцом, спрашиваю, что?

— Кончается ваш отец! — Старик сердито крикнул.

— Не может быть.

— За свои годы я здесь поносников насмотрелся. Вот-вот бредить будет. И ладно, если еще день-два протянет…

— Умирает? — парни растерялись.

Аполлинарьич вдруг несколько оживился:

— Отец ваш, кстати, много работал, честно работал — он помрет, а его дети и дальше потрудятся — может, останетесь?

— Нет. — Парни были едины.

— Жаль. — Аполлинарьич покачал головой. — Ну хоть останьтесь на день-два, пока помрет, — все таки родные, а? Все-таки не чужие руки глаза ему закроют, не чужие руки закопают в землю…

Но Георгий разгадал маневр старика:

— Остаться на день-два?.. А вертолет следующий только через год будет — э, нет, дедуля, ищи других!

Старик прошептал:

— С-собаки!

Тщательно спрятав берданку в фургончик, забросав ее тряпьем, с сердцебиением и остаточной дрожью в руках, Аполлинарьич поспешил к котлу, чтобы поесть неостывшего кулеша, — в суете старик еще не обедал.

Парни посовещались, они стояли в пяти шагах от Павла Алексеевича и склонившегося над ним Томилина. Они говорили негромко. Андрейка предложил: может возьмем отца с собой, там его, может, подлечат?..

«Взять с собой?» — Георгий призадумался. Он отбросил окурок и направил шаги к Павлу Алексеевичу, чтобы потрогать ему лоб.

Василий возражал Андрейке:

— В больницу?.. А возни сколько — а ты знаешь, скоро ли мы его туда устроим?

— Не знаю.

— То-то. Меня, однако, баба ждет, дни считает, — баба это не жена, она взмылку устроит!

Георгий подошел и фыркнул:

— Да и брешет старикашка. Чтобы наш отец загнулся от поноса — да быть этого не может, наш отец могуч…

— И я про то. Старая блоха брешет — заманить хочет. Спит и видит, чтоб вертолеты без нас улетели.

Первый вертолетчик как раз закричал издали:

— Эй, вы!.. Время лететь!

— Идем, идем!

Прощаясь, они легонько похлопали отца по плечу, Андрейка, метнувшись, склонился к лежащему, поцеловал, — и, нагоняя друг друга, они помчались к вертолету. Они успели. Как только они ввалились в салон, вертолет взмыл. Второй вертолетчик ходил и пинал ногой выеденную консервную банку, у него оставался еще час-полтора.

— Полетим, — уговаривал Томилин Павла Алексеевича.

Горестно — и одно к одному — мягкий Томилин ругал его сынов, ругал тайгу, высосавшую соки, и вообще ругал жизнь, он твердил, что не хочет бросить и не бросит Павла Алексеевича в беде, — что там ни говори, а ведь они как братья.

— Ты да я, нас двое, — повторял он, — не могу же я тебя бросить, Павел.

— Не долечу я.

— Долетишь. Я помогу… Мы вернемся в какой-нибудь большой город.

Павел Алексеевич слабо улыбнулся:

— А как же нехоженые травы и земли?

— Какие там земли, хватит об этом!.. Мы старики, Павел, нам о душе думать пора.

— Да…

— Долетим, Павел… Помогу. Не такой уж я слабосильный — ты меня еще оценишь.

Томилин говорил, был он очень худой, но затем впалые щеки Томилина поплыли и отодвинулись в сторону — Павел Алексеевич бредил. Начался жар, Павел Алексеевич горел, а ему казалось, что вокруг прохлада тайги. Ему не привиделись ни великаны, ни карлики, ни старенькая седая мать. Взамен ему привиделась холодная горная долина, привиделось, что он белая бабочка и что он летит на ту сторону плато, а дети неутомимо преследуют его с сачками. Их были десятки и сотни, его детей, — сыны-школьники в ученической мешковатой форме и подростки-девочки в платьицах, они размахивали гибкими сачками и гнались за белянкой, со свистом рассекая сачками вокруг нее воздух.

Томилин, склонившись над ним, повторял:

— Мы никому не нужны. Мы постарели, Павел, не можем больше скитаться и вкалывать, мы отдали свое… — Томилин впал в негромкий пафос: — … Это мы построили поселки, это мы обжили все эти болота — нам надо отдохнуть, Павел.

Джамиля плакала — она накурилась и в неспокойном кайфе сидела, рядом, почесывая щеку глиняной короткой трубкой. Поодаль Аполлинарьич с ровным таежным аппетитом доедал кулеш. Он брал свежий привезенный хлеб, кусок за куском, и безостановочно черпал из котла ложкой. Павел Алексеевич вдруг вытянулся. Павел Алексеевич стал громко стонать, потом стих. Он умирал.

Томилин понял, заплакал. И Джамиля плакала рядом, вертя в руках трубку.

Второй вертолетчик закричал:

— Эй, время лететь!

Томилин поцеловал Павла Алексеевича и медленно поднялся с земли. «Прощай, Павел, — слабо, с дрожью пробормотал он, — земля тебе пухом». Томилин пошел к вертолету — он все время оглядывался. Слезы катились по щекам, он слизывал их и слизывал. Томилин уже подошел к вертолету, он взялся за поручень лесенки, но устремившаяся вслед за ним Джамиля схватила его за рукав и оттащила с криком.

— Чего тебе? — Он пытался высвободиться. А Джамиля звала пронзительно и гортанно:

— Аполлинарь! Старик!

И еще звала:

— Аполлинарь! — и цепко, нервно держала Томилина за рукав.

Аполлинарьич нехотя бросил любимый кулеш и медленно подошел. Сначала он не понимал: он подумал, что повариха сейчас удерет, оставив его, старика, в полном одиночестве, или же она в тоске что то с собой сделает. Он испугался. Но она не собиралась удирать. Она не собиралась ничего с собой делать. Кратко и энергично Джамиля объяснила, что, поскольку Павел Алексеевич умирает, пусть здесь останется хотя бы Томилин, иначе она улетит. Или — или. «Моя любит ласка, моя женщина с изюминкой, — потупившись, повторяла она. — Моя с изюминкой». Тогда Аполлинарьич решительно перекрыл пусть — встал меж вертолетом и Томилиным, крича пилоту: «Лети один. А этот — наш должник! Пусть отрабатывает».

— От винта-а!

Мотор взревел. Томилин рванулся туда, потом сюда, а вертолет уже взлетал.

Аполлинарьич махал вертолетчику рукой. Павел Алексеевич, вытянувшийся на одеяле, был уже не живой, но еще и не мертвый. Агония стиснула горло, он захрипел, но бог дал легкую смерть. Прежде чем пересечь черту, Павел Алексеевич услышал шум вертолета: ему, как и раньше, померещились нехоженые травы и земли, показалось, что это он, Павел Алексеевич, сидит с улыбочкой в емком брюхе шумящего вертолета и что это он, Павел Алексеевич, улетает куда-то, повторяя: «Дальше, ребята. Дальше. Как можно дальше…»

1978