Читаем без скачивания Ловкость рук - Хуан Гойтисоло

Так он считал, и все должны были соглашаться с ним. А если не хотели, тем хуже для них.

Перед тем как подать третье, донья Сесилия спросила сына, не брал ли он у отца альбома с марками, в полной уверенности, что Луис будет отрицать это. Каково же было ее изумление, когда Луис, окинув стол быстрым взглядом, с безразличным видом сказал:

— Да. Брал.

Дон Сидонио не верил своим ушам. В тоне Луиса ему почудилась намеренная провокация. Ои уже готов был повысить голос, но жена остановила его жестом.

— И что ж ты с ним сделал?

Луис пожал плечами.

— Продаж,

Донья Сесилия побледнела.

— Продал? Кому?

— А уж это тебя не касается.

Тон, каким он говорил, не оставлял сомнений: Луис считал инцидент исчерпанным. Делайте, мол, что хотите, от него ничего не добьетесь. Воцарилась тягостная тишина, которую прервал резкий шум; дон Сидонио вскочил на ноги и, багровый от гнева, вылетел из комнаты, хлопнув дверью.

Выходя из столовой, Луис взял Глорию под руку. Девушка была белее стены и, когда брат взглянул на нее, виновато опустила голову.

— Кому ты их отдала? — спросил он сестру.

Она ничего не ответила.

Осторожней! Осторожней! ОСТОРОЖНЕЙ!.. Он тряс за плечо шофера такси, и у него не было времени обернуться... Удар пришелся прямо в лицо, он упал навзничь. В глазах искры, странные, причудливые лепестки, огоньки, похожие на осколки разбитого зеркала. Он ввязался в драку, выпив несколько рюмок вина, и теперь очнулся в пансионе; лицо было сплошь в кровоподтеках. Какая-то изодранная, помятая маска. Сперва ему никак не удавалось понять, что же произошло: вроде все было на месте — руки, ноги целы. Ничего не соображая, он смотрел на себя в зеркало. Затем мало-помалу стал ощущать, как внутри все рушится: миф исчезал. Винные пары еще не улетучились, и его охватила безграничная тоска. Он пропитался ею, как губка. Он лежал на кровати; измазанное йодом лицо его было обмотано

тряпками. Когда Урибе пришел навестить его, он с горькой улыбкой сказал: «Меня побили, Танжерец. Я был пьян, на меня напали сзади и побили». Он говорил грустным незнакомым голосом, распластавшись на пострли, растравляя свои раны. Десять дней Рауль не мог выходить из дому, десять дней возле него, не оставляя его ни на минуту, хлопотал Танжерец. Ломтики мяса, лесной мед, очищенный перетопленный воск, мази, притирания, известные только ему, Урибе. Он был суеверен до мозга костей, верил в колдовство и в знахарство. С кровати Рауль следил за таинственными манипуляциями Танжерца, и, когда благодаря усилиям друга раны зажили, он поверил в его магические способности. «Что сталось бы с миром,— говорил он,—если бы мы не скрашивали его горести? Мы стремимся спрятаться, скрыться, другие ловят нас, выносят нам приговор. До каких пор мы будем убегать по тропам отчаяния?» Рауль смеялся: его толстые губы расплывались, обнажая белые зубы и здоровые красные десны. Да, до каких пор? До каких пор? Это произошло несколько недель тому назад, и с тех пор утекло немало воды. Теперь, усиленно размахивая руками, он рассказывал о случившемся накануне в баре. Одна рука у Рауля была перевязана, он давал объяснения.

— Почему вы там подрались? — спрашивал Давид.

Ривера в шляпе, сдвинутой на затылок, которую он не снимал даже в кафе, пускал кольца дыма.

— Почему? — переспросил он, волосатыми руками ослабив узел на галстуке.— Да все из-за этой проститутки Танжерца!

Он ткнул в сторону Танжерца пальцем. Урибе, закутанный в свое зеленое бархатное пальтецо с меховым воротником, походил на восковую куклу. Своей неправдоподобно маленькой белой ручкой он раздавал благословления направо и налево.

Мендоса, заказав для всех по рюмке, занял пустое место во главе стола.

— Что он сделал? — спросил Мендоса.

Ривера развалился на стуле. Прилипшая к ry6q сигарета словно разрезала надвое его чисто выбритый подбородок.

— А что он может сделать? То, что всегда. Спровоцировать драку, а потом смыться. Но, клянусь Христом, в этот раз ему это вышло боком.

С обычной бравадой, превознося свои подвиги, он рассказал о случившемся.

— В довершение всего,— говорил Ривера,— этот педераст не только не поблагодарил меня, но еще страшно обиделся^ когда я вывел его на чистую воду. Я разбил морду двум типам, а он

н пальцем не пошевелил. А ведь он был во всем виноват. Вот почему потом, после драки, я, разумеется, выложил ему все, что о нем думал. И надо же! Этот подлый трус изобразил из себя обиженного и смотался, даже не попрощавшись.

В тусклом свете лицо Урибе казалось еще бледнее*

— Я ушел с гориллами,—сказал он.

Ривера скорчил презрительную мину.

— Для чего это тебе вдруг стали нужны женщины...

Урибе вытащил из кармана тряпичный цветок и жеманно воткнул его в петлицу.

— Они мелр обожают,—возразил он.—Стоит им поговорить со мной, как он Л очаровываются. Я знакомлю их с магией: с алхимией красок. Я люблю смотреть на них в комнатах, освещенных фиолетовым светом, и обвивать их груди шелковыми лентами. Одной страшно уродливой горилле я закутал лицо зеленой газовой косынкой и заставил ее поверить, что она стала молодой и красивой. А прощаясь, я целую им руки, будто они втдали мне свою невинность, и кладу им на подушку букет белых цветов. И они меня любят, потому что я уверяю их, будто они все разные. Я их обманываю. Я их очаровываю.

Образы вспыхивали в его мозгу, точно бенгальские огни. Когда он начинал так говорить, даже Рауль проникался к нему уважением.

— И тем не менее,—вмешался Кортесар,—сегодня утром ты сыграл с ними злую шутку.

Урибе, как бы оправдываясь, покачал головой.

— Уж очень я ненавижу утра.— Вся ого фигурка восковой куклы с нелепо маленькими белыми руками казалась нереальной, фантастической.— При дневном свете все эти женщины грубы и заурядны, кожа у них шершавая и сухая, рты беззубы, как у сифилитиков. Я принес с собой прелестные маски — легкие шелковые повязки на лицо с загадочными улыбками; я предлагал им расставить бумажные ширмы и повесить цветные фонарики. У меня были с собой прозрачные стрекозьи крылышки. Но они даже не хотели смотреть на них. Они до жути были реальны.

Урибе говорил, все понижая и понижая голос, и вдруг быстро взглянул на Агустина.

— Послушай,— сказал он.— А ты не видел Анну?

Мендоса набил трубку, которую курил только после ужина.

Он с трудом разжег ее.

— Да. Она приходила в мастерскую.

Что ей было нужно?

— Ничего особенного.

— Надеюсь, ты ей ничего не говорил обо мне. Она мне звонила, но я был здорово пьян и не помню, что я ей наплел...

— Да не беспокойся.

Мендоса говорил безразличным тоном, давая понять, что этот разговор его не интересует. Выйдя из мастерской, он купил вечернюю газету. И сейчас развернул ее на столе. Огромные заголовки оповещали о революционных беспорядках.

Маленький Паэс наклонился, чтобы прочитать. Золотистые кольца волос спадали ему на лоб.

— Знаете новость,— спросил он быстро.— Бетанкура, этого канарца, который увивается за моей сестрой, на днях арестовали.

Ривера посмотрел на него с живым интересом.

— Бетанкура? Откуда ты знаешь?

Луис, покопавшись в предложенном Давидом портсигаре, взял сигарету.

— Сестра сама мне об этом сказала. Она страшно перепугалась, как бы его не засудили. Его и еще четверых арестовали в квартире на Каррера де Сан-Херонимо, кажется, за незаконное хранение оружия.

Луис остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление произведут его слова. Он знал, что Давид был влюблен в его сестру, и ему хотелось увидеть, как тот воспримет это известие. «Похоже, пробрало»,— подумал Луис.

— Вот никогда бы не мог подумать, что Хайме заделается революционером,—сказал Рауль.—В Лас Пальмас мы вместе учились в школе, и он ежегодно получал похвальные листы за поведение. Его семья, так же как и моя, придерживается самых правых взглядов.

С удивленно поднятыми бровями, густыми закрученными кверху усами и круглыми, как черные шарики, зрачками, лицо его выражало такое искреннее изумление, что некоторые засмеялись.

— А как же его сцапали? — спросил Кортесар.

Паэс пожал плечами.

— Не знаю. И сестра толком не знает. Как будто у них был небольшой склад оружия в одной квартире и кто-то на них донес. Когда полицейские нагрянули, они прямо направились к тай- пику. Для виду он был прикрыт холстом с изображением младенца Христа.

— А кто остальные?

— Глория и этого не знает. Кажется, одного из них зовут Зин, он художник-анархист с обожженными руками.

На Риверу, казалось, новость произвела сильное впечатление: он откидывал назад голову, морщил губы и вертел в пальцах сигарету. И как всегда, когда хотел уяснить для себя что-то непонятное и, возможно, унизительное, криво улыбался.

— Я его знаю вот с такого возраста, — говорил он, разводя над столом руками, словно показывая размеры младенца,— когда мы еще ходили в школу. Он был замухрышкой, никогда не играл на переменках и всегда всего боялся: играть в бой быков, бороться по-канарски и даже купаться в порту.