Читаем без скачивания Литературная Газета 6320 ( № 16 2011) - Литературка Литературная Газета

Неповторимость индивидуальной интонации, которую Юрию Левитанскому удалось обрести, даётся не каждому стихотворцу. В общем-то, это нечастый случай – столь позднего оформления дара. (Правда, сделано наблюдение, что, например, Гёте лучшие свои сочинения создал уже после 50 лет.) Мысль Ю. Левитанского всё же весьма необыденна: «…Я убеждён: старость – самое подходящее время для поэзии, и фактически всю поэзию XX века, лучшие её образцы сделали старики. Правда, в старости делать поэзию довольно трудно… Сердце не выдерживает».

Быть может, в дерзновениях стихотворцу Левитанскому помогала и его поздняя любовь: когда ему было 63 года, он женился на 19-летней. Но творческая дерзость Юрия Давидовича несомненна: такого обилия глаголов, тем более поставленных в рискованнейшие рифмующиеся позиции, не сыщешь ни у кого в русской поэзии ХХ в. Всё поэтическое письмо Ю. Левитанского озарено таким светом любви и, если угодно, исполнением поручения павших соратников, что автор, ничтоже сумняшеся, рифмует невозможное: «сошёл – пошёл», «могу – бегу», как в «Сне об уходящем поезде»:

Один и тот же сон мне повторяться стал.

Мне снится, будто я от поезда отстал.

Один, в пути, зимой, на станцию ушёл,

а скорый поезд мой пошёл, пошёл, пошёл,

И я хочу бежать за ним, и не могу,

и чувствую сквозь сон, что всё-таки бегу.

Он немало усилий отдал переводам, с середины 1950-х переводил поэзию армян, молдаван, прибалтов. Его переводы произведений поэтов Восточной Европы даже составили антологию «От Мая до Мая» (1975). Он также блестящий мастер поэтической пародии. В 1978 г. Левитанский выпустил книжку «Сюжет с вариантами», в которой на сюжет известной детской считалочки «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять» блистательно и остроумно высказался в стилистике известных советских поэтов. Виртуозность работы такова, что Левитанский стал сразу считаться корифеем жанра.

В новейшую эпоху поэт посчитал нужным открыто высказываться по вопросам политики. Ещё в советское время он одним из первых подписал письмо в защиту Ю. Даниэля и А. Синявского (вообще таких защитных писем Левитанский подписал немало). И вот, по иронии судьбы, именно Синявский, а также прозаик, диссидент В. Максимов призвали в 1993 г. Б. Ельцина подать в отставку с поста Президента России после расстрела парламента. Ирония тут заключается в том, что как раз Левитанский (как и его друг Б. Окуджава и ещё ряд известных российских литераторов) подписал известное обращение к Ельцину – так называемое «Письмо 42-х». Разумеется, всяк волен исповедовать любые политические убеждения. Однако в данном случае принять это мешают два «но». Первое: авторы письма призвали главу государства к решительной расправе – без суда и следствия! – над политическими оппонентами. И второе: призывы эти, бродившие в умах «гуманистической либеральной интеллигенции», увенчались трагическим результатом.

Неадекватность той власти Юрий Левитанский всё-таки почувствовал. В 1995-м, в год начала чеченской кампании, на церемонии вручения Государственной премии России поэт обратился к Ельцину с призывом прекратить войну в Чечне: «…Наверное, я должен был бы выразить благодарность также и власти, но с нею, с властью, тут дело обстоит сложнее, ибо далеко не все слова её, дела и поступки сегодня я разделяю. Особенно всё то, что связано с войной в Чечне, – мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согласия, – эта мысль для меня воистину невыносима. За моими плечами четыре года той большой войны, и ещё маленькая война с японцами, и ещё многое другое – думаю, что я имею право сказать об этом…» На круглом столе московской интеллигенции, проходившем в мэрии, он вновь вернулся к этой теме, и сердце не выдержало накала эмоций…

* * *

Левитанский, как и всякий поэт, прежде и более всего писал о неуловимом, недостижимом, несказáнном, о том, что можно внеш­не попытаться назвать, но нельзя определить и удержать:

Ветка вереска, чёрная трубочка,

синий дымок.

Было жаркое пламя, хотел удержать,

да не мог.

Ах, мотивчик, шарманка, воробышек,

жёлтый скворец –

упорхнул за окошко, и песенке нашей конец.

Доиграла шарманка, в печи догорели дрова.

Как трава на пожаре, остались от песни

 слова.

Дрова жизни догорели, в этом – земная правда. Но слова Юрия Левитанского – остались. И памятны нам спустя полтора десятка лет после кончины поэта. Это уже большой срок, дающий основание надеяться, что стихи его пребудут в людской памяти ещё немалое время. Ни огня, ни пожара, молчит колокольная медь. / А словам ещё больно, словам ещё хочется петь.

Ю. Левитанский стоит в одном ряду с А. Тарковским, Д. Самойловым, Б. Слуцким, А. Межировым. Знаю твёрдо, что Тарковского, потерявшего ногу после боёв под Великими Луками, помнят на его родине в Елисаветграде (ныне Кировоград, областной центр на Украине). А вот помнят ли о своём земляке Левитанском в Козельце?

Станислав МИНАКОВ, ХАРЬКОВ

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 2 чел. 12345

Комментарии: 04.05.2011 10:34:10 - Матвей Cлавко пишет:

Люблю поэта Левитанского

Как-то нынче стали забывать наших лучших поэтов. "Не формат", видать. Разве что барды поют, спасибо им. Отрадно, что Литературка вспомнила Левитанского. Да еще в канун Дня Победы. Нельзя забывать. Это наше дорогое.

Зарифмованный с морем

Литература

Зарифмованный с морем

ПИСАТЕЛИ НА ВОЙНЕ

Спускаясь вниз по тихому «пушкинскому» переулку ясным днём, клонившимся к закату и вдруг напомнившим о лете среди талой, пропахшей дождями и бензином весны, я поймала себя на мысли, что ничего не знаю о Марке Кабакове. О человеке, на встречу с которым так спешу ранним московским вечером. Писатель живёт в пределах «серебряной мили» – где-то между Патриаршими и Пушкинской площадью. Когда-то был моряком, капитаном первого ранга. Писал стихи. Со временем переключился на прозу. Недавно выпустил сборник рассказов и повестей «Золотые якоря». Ему далеко за восемьдесят.

Старый пятиэтажный дом лифтом наружу. Окна высокие, светлые. Арки и пролёты, решётчатые окна на первом этаже. Я долго нажимала на кнопку звонка, дожидаясь, пока меня услышат где-то в самой глубине этих многослойных, гулких парадных. Дверь отворилась – на пороге стоял Марк Кабаков.

Он совсем не казался старым. Он был прямым и лёгким, полным какой-то затаённой энергии, напористой, мерной силы, покоящейся внутри него. Бросилось в глаза множество разноцветных детских ботиночек, сваленных в коридоре в одну большую кучу. Ещё – бесконечные потолки, устремлённые ввысь, расчленённые поперёк деревянными балками и перекрытиями. Марк Владимирович сразу провёл меня к себе в комнату, небрежно махнув рукой в сторону беспорядка: «Никак ремонт не закончим, да ещё и внуки понаехали…» Он немного медлителен и по-старомодному галантен, целует мне руки, придерживает двери и обращается не иначе как «моя милая Ксения». Тут же показал шкаф, доверху набитый его воспоминаниями.

– Этот камень когда-то был самой северной точкой материковой Азии. Я помню, как дошёл до конца мыса и попросил ребят, чтобы они молотком откололи мне кусочек. А потом на корабле они мне прикрепили дощечку, видите? «Мыс Челюскин, 1977 год».

Он долго накрывает на стол, усаживает меня в потёртое, слегка кривоногое кресло и говорит: «Я всё расскажу, непременно расскажу. Вы пейте чай. А я готов до чая, во время чая и после чая отвечать на все ваши вопросы». Так он и поступил.

Перед началом беседы меня, наверное, сильнее всего пугало осознание времени, его безжалостной планомерности по отношению к людям. Оно может превратить даже самого умного и интересного человека в плохого рассказчика – скучного, монотонного, невнятно бубнящего что-то себе под нос, до раздражения непоследовательного, забывчивого. Уважая старость, я в первую очередь уважаю в ней чувство, что многое сделано и есть о чём жалеть, есть что исправлять, но уже слишком поздно и ничего не вернёшь. Наверное, это и называется жизненным опытом. Мудрость и острота этого чувства и неотъемлемое желание пользоваться словами, буквами, фразами, строчками и мыслить вслух – всё это позволило Марку Кабакову преодолеть время и остаться удивительным собеседником.

– Наверное, я последний поэт-маринист. Из «той» эпохи. Не знаю, что будет дальше. Может, кто-то прочтёт мою книгу и тоже захочет так писать, писать о море. А может, и нет. Скорее всего, нет…