Читаем без скачивания Последний переулок - Лазарь Карелин

- Что еще там за наручники? - спросил Рем Степанович, когда они, чуть ли не бегом миновав гостиную, очутились в кабинете.

Кинулись тут Геннадию в глаза белые ломкие простыни, которыми застлан был широкий диван. Эти простыни шибко повоевали между собой, поизломали друг друга. Кинулись в глаза все те невесомости, в которые облекает себя женщина летом, чтобы поверху потом накинуть легчайшее платье. Кинулось в глаза это платье, такое строгое еще недавно, такое простое и неприступное в своей простоте. Оно сейчас валялось на паркете, как половая тряпка.

Рем Степанович проследил, как мечутся глаза парня, усмехнулся хмуро.

- Вот и начал ты мне завидовать. - Он подхватил платье с пола, бельишко это, сгреб, смял, кинул на диван. - Ну, женщина. У тебя, что ли, нет никого? Попроще, чем эта? Так оно и лучше, что попроще. Поверь, в главном они все одинаковые. А попроще, значит, притворства меньше, да и возни меньше. - Он устало сел на диван, заученным движением стал растирать ладонью лоб, щеки. Наручники... - Он вытянул сильные руки, заросшие до запястий в рыжину и в седину волосами. Сильные руки. Он стал их разглядывать, сдвинул, будто прикинув, а как им будет в наручниках. - Как же так? - Он раздумывал вслух, забыв на миг про Геннадия. - Жив, оказывается? Жив... Этот знает все изнутри... Худо!

- И ее поведут в наручниках? - спросил Геннадий, мотнув головой в сторону двери.

Кочергин встрепенулся, вскочил, одергивая тунику, затянулся туго-натуго, как бы изготовясь к бою. Меч бы ему короткий за пояс, щит бы в руки - и в бой.

- Ее не поведут, не страшись. Напротив, снимут с запястий кое-какие браслетики и отпустят. Всего лишь дама, заблудшая овца. - Он попытался усмехнуться, разжал губы, но не вышло с усмешкой, зубы вдруг сжались, получилась гримаса. - И за меня не страшись. Не поведут. Меня - нет. За мной, если потянут, столько всего потянется, что... Нет, Гена, за меня не страшись.

- Да я не страшусь. - Геннадий увидел на столике у дивана два фужера, стоявшие впритык друг к другу, - один был допит, другой ополовинен. - Пить хочется, - чувствуя, что в горле пересохло, сказал Геннадий. - Жрать хочется. Замотался я тут с вами. А у меня два вызова не закрыты. Еще уволят меня с вашими делами.

- Попроси кого-нибудь из напарников, сунь четвертной.

- Сунь, сунь! Уже вечер, а завтра суббота. Что я скажу? И не всякому сунешь, как мне.

- Смотря сколько, Гена. Весь вопрос - кому и сколько ему?

- Моя цена по вашим делам - две сотни в сутки?

- Мало? Ну молодчага! Что ж, может, и прибавлю, так сказать, по ходу пьесы.

- Не мало, а шибко много. - Геннадий полез в тесный карман, где угревали ему бедро восемь четвертных. - Взяли бы вы у меня свои бумажки.

- Стой, стой, не шурши. Назад я ничего не беру. Вперед пойдем, Гена. Чего испугался? Ты - посыльный. Какой с тебя спрос? Соседский паренек, длинные ноги. Только и всего! Но ты мне нужен, Гена. - Рем Степанович пошел к двери, отворил, крикнул: - Аня, твои мужики жрать хотят! Мужиков надо регулярно подкармливать, а то они злиться начинают. Или не знаешь?

- Накормлю! Пригребайте на кухню! - отозвался голос Ани. Чему-то она обрадовалась. Что позвал - этому? Не много же ей надо - заблудшей овце.

Они вернулись на кухню. Аня уже стояла у плиты, у чудо-плиты, которую она, похоже, еще не освоила. А там был щиток с программным управлением, там всяких кнопок и рычажков было не меньше, чем в летной кабине сверхзвукового лайнера. Аня же, облюбовав обычный электродиск, который предусмотрительно был вмонтирован в плиту, на первое время, для неопытных хозяек, не прошедших курс на физтехе, уже разбивала о край сковороды яйцо за яйцом, делая это весело, с увлечением, азартно. Опять принялась играть?

Кочергин тоже занялся делом. Он хватал с полок бутылки, сливая в миксер то одну жидкость, то другую, прикидывал, отмерял, он увлекся этой работой. Прикидывался? Этот уж наверняка прикидывался. Брови его то и дело хмуро сходились, азартная улыбочка худо держалась, ужимались губы.

А Геннадий все поглядывал, все изучал их, злясь, что остался, злясь, что глаза прилипли к ее ногам и вздрагивали у него зрачки, когда она вскидывала руки и вскидывался халатик. Верно, что когда мужчина жрать хочет, он становится злым. Изозлился Геннадий, жрать хотелось, да и сбежать хотелось.

Но вот уже сковорода на столе, помидоры нарезаны, появилась брынза, появился лук, появились какие-то флаконы с разноцветными соусами, синие бокалы, зеленоватые рюмки, оплетенные бутылки, графин хрустальный с водкой, подскочил к столу со своим фирменным напитком римский патриций, провозгласил, вскинув сильную руку:

- Осушим кубки, идущие на бой! - И первый и выпил, жадно, обливая грудь. Это шло ему - так пить. Красив он был, этот старый. Такого, что тут спорить, она могла полюбить.

Она и смотрела на него влюбленными глазами. Подхватила, так же вскинув руку:

- Хоть миг, да наш!

Геннадий хлебнул изготовленный Ремом напиток, обжегся, встрепенулся, задохнулся, прослезился и, слыша, как пошел по жилам огонь, стал есть, жадно, как и они, переняв, что они едят руками, ломают хлеб, подхватывают на него куски яичницы, ломают сыр, обмакивая его в соуса, сминают лук у рта, едят жадно, смешливо, впиваясь зубами, как, должно быть, жрали римские центурионы, идущие на бой. Он так же стал жрать, выпачкался мигом, но и повеселел. Отлетели все хмурые мысли. Внутри огонь пылал, рот горел от перца и приправ. Попроще, попроще все стало для глаз. И женщина эта полуголая - то одно откроется, то другое, - чужая, другого женщина, она поближе, поближе к нему стала, придвинулась к нему, хотя прижималась-то она к своему Рему.

- Славно жрет, хороший парень, - сказала Аня своему Рему, зубами кивнув на Геннадия. - Обтесать бы чуток, цены бы не было. В мужике ведь главное стать. А у него есть.

- Еще успеешь разобраться в его стати. Молодые, еще снюхаетесь у моего гроба. А в мужике, знаешь, что самое главное?..

Они принялись хохотать, подталкивая друг друга плечами, целуясь при нем. Он был тут, они заговаривали с ним, о нем говорили, но они одни были за столом, одни. Сгас огонь от выпитого, опротивела вдруг вся эта жратва. Геннадий поднялся.

- Пойду я.

- Иди. Провожу.

Геннадий все же ждал, что Аня остановит его, мол, посиди, куда спешишь. Не остановила. Глянула мимо него, сквозь него - так смотрят женщины, глядя в себя, в начинающееся в себе, в волну эту наплывом вслушиваясь, когда хоть трава не расти, хоть что ты хочешь ей говори, как угодно предостерегай, а ей - все ничто, "хоть миг, да наш!"

Рем Степанович вывел Геннадия в прихожую.

- Завтра утром загляни, - попросил. - Пошлю тебя по одному адресу. Только и делов. Отнесешь записочку. Только и всего.

Геннадий вспомнил, выхватил из кармана смявшийся клочок бумаги.

- Белкин вернуть велел, не успели мы вручить.

Рем Степанович взял бумажку, повертел в кончиках пальцев, будто брезгуя этим незадачливым лоскутом, не пожелал оставить его у себя.

- Эту бумажку и передашь завтра. Но по новому адресу. - Он вернул записку Геннадию. - Тут всего два слова. По сути восклицательный знак всего лишь. Зайдешь завтра? Часов этак в девять?

- Суббота - не работа, зайду...

- И лады! - Он потрепал Геннадия по плечу, нажимая рукой, выказывая ее силу. - Не завидуй - все они одинаковые... Сбегай к какой-нибудь, проверь, опустошись. А то махнемся, ты на мое место, я - на твое! Невозможно? Верно! А было бы возможно, я б тебе не посоветовал. Ступай!

8

Все еще день жил в их переулочке, все еще зной держался. А уже был вечер. И вытемнилось за домами небо.

Геннадий решил забежать домой, умыться, под душ встать, смыть с себя весь этот сегодняшний денечек, который сейчас и привкус обрел. Геннадий пропах яичницей, терпкими соусами, терпким огненным пойлом. А еще того больше - о чем он не догадывался - он пропах чужой судьбой. Этого душ с него не смоет, хоть под кипяток вставай.

Вдалеке, у входа в отделение милиции, стоял все тот же старший лейтенант, доколачивал дежурство.

Двинувшись к своему дому, стоявшему напротив и наискосок от милиции, Сторожев, как римский патриций, вскинул руку, приветствуя старшего лейтенанта. Выкрикнул:

- Привет идущему с дежурства!

- Понял. Угостили. Ну, ну. - Старший лейтенант благожелательно и даже завистливо глядел на Геннадия. - А к тебе женщина в гости пришла. Давно ждет. Поторопись.

- Почему именно ко мне? Дом-то вон какой.

- В окне твоем промелькнула. Сперва в лифте, он у вас прозрачный, потом в окне.

- Наблюдательный.

- Служба.

- Какая из себя?

- Сам рассмотришь. Но спешить тебе надо. Поверь.

Улыбаясь, фехтуя улыбками, они расстались.

Ну что за день?! Что еще за женщина?! Та, с которой был у него этим летом роман (да какой там роман, просто встречались, когда тянуло - она была лет на десять его старше, - ее-то тянуло, а его-то не очень), эта женщина к нему домой заявиться не могла, знала, что он живет в одной комнате с теткой, не могла не знать, что тетушка живо ее погонит. Роман этот - да какой там роман! - скрыть Геннадию от тетки не удалось, но и одобрения от нее получить не удалось. Строга была его тетушка в этих вопросах: "Не так живешь! На что драгоценные годы мотаешь! Твой дядя в твои годы уже подводной лодкой командовал!"