Читаем без скачивания Стихотворения, рассказы - Владимир Набоков

С серого севера

С серого северавот пришли эти снимки.

Жизнь успела не всепогасить недоимки.Знакомое деревовырастает из дымки.

Вот на Лугу шоссе.Дом с колоннами[8]. Оредежь.Отовсюду почтимне к себе до сих пор ещеудалось бы пройти.

Так, бывало, купальщикамна приморском пескеприносится мальчикомкое-что в кулачке.

Все, от камушка этогос каймой фиолетовойдо стеклышка матово —зеленоватого,он приносит торжественно.

Вот это Батово.Вот это Рожествено.

Стихи из романа «Дар»

Мяч закатился мой под нянинкомод, и на полу свечатень за концы берет и тянеттуда, сюда — но нет мяча.Потом там кочерга криваягуляет и грохочет зря,и пуговицу выбивает,а погодя — полсухаря.Но вот выскакивает сам онв трепещущую темноту,через всю комнату, и прямопод неприступную тахту.

Влезть на помост, облитый блеском,упасть с размаху животомна санки плоские — и с трескомпо голубому… А потом,когда меняется картина,и в детской сумрачно горитрождественская скарлатинаили пасхальный дифтерит,съезжать по блещущему ломко,преувеличенному льду,в полутропическом каком-то,полутаврическом саду…

В канавы скрылся снег со склонов,и петербургская веснаволнения и анемонов,и первых бабочек полна.Но мне не надо прошлогодних,увядших за зиму ванесс,лимонниц, никуда не годных,летящих сквозь прозрачный лес.Зато уж высмотрю четырепрелестных газовых крыланежнейшей пяденицы в миресредь пятен белого ствола.

О, первого велосипедавеликолепье, вышина;на раме «Дукс» или «Победа»;надутой шины тишина.Дрожанье и вилы в аллее,где блики по рукам скользят,где насыпи кротов чернеюти низвержением грозят.А завтра пролетаешь через,и, как во сне, поддержки нет,и этой простоте доверясь,не падает велосипед.

Фарфоровые соты синий,зеленый, красный мед хранят.Сперва из карандашных линийслагается шершаво сад.Березы, флигельный балкончик —всё в пятнах солнца. Обмакнуи заверну погуще кончикв оранжевую желтизну.Меж тем в наполненном бокале,в лучах граненого стекла —какие краски засверкали,какая радость зацвела!

Одни картины да киотыв тот год остались на местах,когда мы выросли, и что-тослучилось с домом: второпяхвсе комнаты между собоюменялись мебелью своей,шкапами, ширмами, толпоюнеповоротливых вещей.И вот тогда-то, под тахтою,на обнажившемся полу,живой, невероятно милый,он обнаружился в углу.

Благодарю тебя, отчизна,за злую даль благодарю!Тобою полн, тобой не признан,я сам с собою говорю.И в разговоре каждой ночисама душа не разберет,мое ль безумие бормочет,твоя ли музыка растет…

Однажды мы под вечер обастояли на старом мосту.Скажи мне, спросил я, до гробазапомнишь вон ласточку ту?И ты отвечала: еще бы!И как мы заплакали оба,как вскрикнула жизнь на лету…До завтра, навеки, до гроба —однажды, на старом мосту…

Что скажет о тебе далекий правнук твой,то славя прошлое, то запросто ругая?Что жизнь твоя была ужасна? Что другаямогла бы счастьем быть? Что ты не ждал другой?

Что подвиг твой не зря свершался — труд сухойв поэзию добра попутно обращаяи белое чело кандальника венчаяодной воздушною и замкнутой чертой?

Увы! Что б ни сказал потомок просвещенный,все так же на ветру, в одежде оживленной,к своим же Истина склоняется перстам,с улыбкой женскою и детскою заботой,как будто в пригоршне рассматривая что-то,из-за плеча ее невидимое нам.

Прощай же, книга! Для виденийотсрочки смертной тоже нет.С колен поднимется Евгений[9],но удаляется поэт.И все же слух не может сразурасстаться с музыкой, рассказудать замереть… судьба самаеще звенит, и для умавнимательного нет границытам, где поставил точку я:продленный призрак бытиясинеет за чертой страницы,как завтрашние облака,и не кончается строка.

РАССКАЗЫ

Из книги «Возвращение Чорба»

РОЖДЕСТВО

Вернувшись по вечереющим снегам из села в свою мызу, Слепцов сел в угол, на низкий плюшевый стул, на котором он не сиживал никогда. Так бывает после больших несчастий. Не брат родной, а случайный неприметный знакомый, с которым в обычное время ты и двух слов не скажешь, именно он толково, ласково поддерживает тебя, подает оброненную шляпу, — когда все кончено, и ты, пошатываясь, стучишь зубами, ничего не видишь от слез. С мебелью — то же самое. Во всякой комнате, даже очень уютной и до смешного маленькой, есть нежилой угол. Именно в такой угол и сел Слепцов.

Флигель соединен был деревянной галереей — теперь загроможденной сугробом — с главным домом, где жили летом. Незачем было будить, согревать его, хозяин приехал из Петербурга всего на несколько дней и поселился в смежном флигеле, где белые изразцовые печки истопить — дело легкое.

В углу, на плюшевом стуле, хозяин сидел, словно в приемной у доктора. Комната плавала во тьме, в окно, сквозь стеклянные перья мороза, густо синел ранний вечер. Иван, тихий, тучный слуга, недавно сбривший себе усы, внес заправленную, керосиновым огнем налитую лампу, поставил на стол и беззвучно опустил на нее шелковую клетку: розовый абажур. На мгновенье в наклоненном зеркале отразилось его освещенное ухо и седой еж. Потом он вышел, мягко скрипнув дверью.

Тогда Слепцов поднял руку с колена, медленно на нее посмотрел. Между пальцев к тонкой складке кожи прилипла застывшая капля воска. Он растопырил пальцы, белая чешуйка треснула.

Когда на следующее утро, после ночи, прошедшей в мелких нелепых снах, вовсе не относившихся к его горю, Слепцов вышел на холодную веранду, так весело выстрелила под ногой половица, и на беленую лавку легли райскими ромбами отраженья цветных стекол. Дверь поддалась не сразу, затем сладко хряснула, и в лицо ударил блистательный мороз. Песком, будто рыжей корицей, усыпан был ледок, облепивший ступени крыльца, а с выступа крыши, остриями вниз, свисали толстые сосули, сквозящие зеленоватой синевой. Сугробы подступали к самым окнам флигеля, плотно держали в морозных тисках оглушенное деревянное строеньице. Перед крыльцом чуть вздувались над гладким снегом белые купола клумб, а дальше сиял высокий парк, где каждый черный сучок окаймлен был серебром, и елки поджимали зеленые лапы под пухлым и сверкающим грузом.

Слепцов, в высоких валенках, в полушубке с каракулевым воротником, тихо зашагал по прямой, единственной расчищенной тропе в эту слепительную глубь. Он удивлялся, что еще жив, что может чувствовать, как блестит снег, как ноют от мороза передние зубы. Он заметил даже, что оснеженный куст похож на застывший фонтан и что на склоне сугроба — песьи следы, шафранные пятна, прожегшие наст. Немного дальше торчали столбы мостика, и тут Слепцов остановился. Горько, гневно столкнул с перил толстый пушистый слой. Он сразу вспомнил, каким был этот мост летом. По склизким доскам, усеянным сережками, проходил его сын, ловким взмахом сачка срывал бабочку, севшую на перила. Вот он увидел отца. Неповторимым смехом играет лицо под загнутым краем потемневшей от солнца соломенной шляпы, рука теребит цепочку и кожаный кошелек на широком поясе, весело расставлены милые, гладкие, коричневые ноги в коротких саржевых штанах, в промокших сандалиях. Совсем недавно, в Петербурге, — радостно, жадно поговорив в бреду о школе, о велосипеде, о какой-то индийской бабочке, — он умер, и вчера Слепцов перевез тяжелый, словно всею жизнью наполненный гроб, в деревню, в маленький белокаменный склеп близ сельской церкви.