Читаем без скачивания Прошедшие войны. I том - Канта Ибрагимов

– Как ты сладко стонала во сне. Что-то снилось тебе хорошее?

– Ой, не говори, нана, какой я сон видела! Лучше бы не вставала, – ответила дочь, сладко потягиваясь на нарах.

– О чем видела?

– Лучше не спрашивай.

Хаза едва улыбнулась, затем ее лицо снова стало печальным и озабоченным.

– Дай Бог добра твоему сну, – затем, чуть погодя, глубоко вздыхая, продолжила. – Пора тебе замуж. Вон посмотри, твои одногодки уже по второму ребенку рожают, а ты еще в девках сидишь… Другое дело, если бы была уродина, или ухажеров не было, а ты все выбираешь, все нос воротишь.

– Ты опять, нана, за свое! Сколько раз я тебе говорила: не неволь меня. Или я тебе надоела?

Лицо дочери приняло серьезное выражение, веселые искорки в глазах исчезли – стали печальными и немного злыми.

– Что я сделаю, – развела Хаза руками. – Хочу, чтобы ты была хоть как-то устроена. Под каким-то покровительством.

– Хоть как – не хочу, – огрызнулась дочь.

– Времена какие смутные стали, а ты вся так и дышишь красотой и молодостью… Как бы кто силой не позарился… Этого боюсь… Ведь некому защитить нас, доченька, родная, я даже по ночам боюсь спать, думаю, что какие-нибудь негодяи придут сюда и обесчестят тебя.

– Успокойся, успокойся, нана. Всё будет хорошо.

Кесирт надела кожаные чувяки, накинула полушубок и вышла во двор. Легкий, сухой морозный воздух защекотал ноздри, она глубоко вдохнула, всем лицом улыбнулась, от утренней свежести вздрогнула, и снова, как ребенок, беззаботно потянулась. Две пестрые кавказские овчарки – подарок Баки-Хаджи – играя, толкая друг друга, бросались к Кесирт, передними лапами вставали на грудь девушки и пытались лизнуть лицо, руки.

Яркое, праздничное солнце низко ползло над склонами Кавказских гор. Под его беззаботными лучами всеми цветами блестел выпавший за ночь снег. По склонам гор чернел в сонном безмолвии зимний лес. От голых деревьев вершины гор выглядели как облезлые ежики. Воздух был прозрачным, чистым: далеко в низине, как на ладони, темнели нестройные жилища Дуц-Хоте, а чуть ниже вилась дорога в Махкеты, в Шали и вниз на равнину. По ней маленькими точками передвигались группы людей: все спешили на праздник.

Какая-то приятная волна чувств охватила Кесирт, почему-то ей было в это утро весело и радостно, она ожидала чего-то нового, хорошего, давно желанного. «Не зря мне этот сон снился», – с улыбкой на губах подумала она и, по-детски подпрыгивая, соскочила вниз по скользким землянистым ступеням к роднику. Она долго, с наслажденьем умывала руки и лицо в родниковой воде. Живительная влага летом была студеной, а зимой хранила тепло глубин гор. Кесирт вновь и вновь плескала лицо, шею, желая остудить неожиданно нахлынувшие на нее чувства.

Кристально чистая горная вода, весело напевая свой утренний мотив, с озорством и шалостью огибая бесчисленные валуны и маленькие камешки, облизывая берега, надуваясь беленькими пузырьками и пенясь в коловерти, неслась по-юношески, с азартом, вниз, к могучим равнинным рекам, чтоб там стать спокойнее, мудрее, озабоченнее мирскими заботами, печалями и радостями… Как она спешила!.. Как она стремилась к этой огромной массе просоленной от слез, негодной для утоления жажды, мертвенно-синей толще воды…

– Кесирт, Кесирт! Ты что там делаешь? Давай быстрее, – пытаясь перекричать пение родника, звала Хаза, – за тобой Цанка приехал.

Девушка с мокрым лицом, по локоть голыми тонкими руками выбежала наверх.

Во дворе на красивом темно-красном жеребце гарцевал Цанка. Молодой конь не стоял на месте, необузданная его энергия и темперамент юного всадника не находили себе покоя.

– Добрый день, Цанка! Какими судьбами?

– С добром, долго и ты живи! Ваша* меня прислал за тобой. Без тебя, говорят, не может быть праздника.

– Я еще не готова, Цанка. Ты поезжай, я чуть погодя сама приду.

– Нет, я должен сопровождать тебя. Да вот еще тебе полушубок прислали.

– Какой полушубок? – удивилась Кесирт.

– Вот этот, – и Цанка развернул белый новый овечий, хорошо выделанный полушубок.

– У меня свой есть… Ничего мне не надо, – сухо ответила Кесирт, блестя черными зрачками.

– Ну чего ты уперлась, – вступила Хаза, – поноси до вечера, а там вернешь.

«Нечего болтать лишнего. В своем пойду», – отрезала дочь. Уже более спокойно, глядя на юношу, сказала: «Ты подожди немного, я сейчас переоденусь, и мы пойдем».

В тесной, маленькой избе Кесирт совершила намаз, затем под пристальным взглядом матери скинула с себя одежды, облачилась в чистую ситцевую рубаху, заплела заново косу, ввязывая в нее розовый шелковый бант. Поверх рубахи надела покрытый дорогим темно-красным бархатом бешмет с удивительно красиво расшитой золотыми нитками грудью, на него накинула длинное, из светло-красного бархата платье-черкеску. Рукава черкески широкими крыльями свисали вниз. Они тоже были расшиты замысловатым золотым узором. Свою тонкую талию она перевязала широким ремнем из сыромятной кожи, с вделанным под серебро металлическим орнаментом. Обула войлочные полусапожки и поверх них натянула старые, поношенные, с потрескавшейся кожей легкие чувяки.

– Да, на обувку нашей буренки не хватило, – качая головой, съязвила мать.

– Вот выйду замуж за какого-нибудь богатого князя, и он принесет тебе калым в пятнадцать таких буренок.

– Да ты не обижайся, – с фальшью в голосе отвечала мать, – что мне, для тебя коровы жалко. – И чуть погодя, как бы про себя, добавила: – Как я ее обихаживала. Во всей округе не было такой коровы… Хотя бы теленка ее оставили. Нет, и его на эти блестящие нитки обменяла.

– Ты снова хочешь испортить мне настроение… Никуда я не пойду, – наигранно вспылила дочь.

– Нет, нет, доченька, дорогая. Это я так, по-старчески… Я даже рада… Жаль, не увижу я тебя там, в танце, – говорила мать, осторожно поглаживая бархат платья. – А может, я пойду, хоть глазком, издалека полюбуюсь?! Никто меня там не увидит, да и не знает меня никто.

– Я сказала – нет… Если увижу там тебя – уйду. Я не тебя и твоего вида стесняюсь, а боюсь, что ты, как все, будешь на еду кидаться.

– Клянусь Аллахом, не буду! – взмолилась мать.

– Я сказала нет. И всё… Я тебе всё расскажу… А эту черкеску ты продашь в следующий базарный день за две, а может, и три коровы… А если ее повезти в Шали, то там еще и коня можно выторговать… Подай мне косынку.

На голову она накинула легкую прозрачную шаль, а поверх нее повязала вязаный белоснежный платок из козьего пуха.

– Ну как я? – с явным удовольствием спросила Кесирт мать.

– Как солнце! Как ты красива! Дай Бог, чтобы не сглазили.

– Три месяца готовила костюм, еле успела… Столько вышиваний.

– Да и буренка моя… – вновь запричитала Хаза.

– Как ты мне надоела со своей буренкой. Что ты хотела, чтобы я в лохмотьях ходила? Лучше позови Цанка, попьем чаю и тронемся.

Громко выражая свое недовольство, пригибаясь в низких дверях, входил Цанка. Его речь на полуслове оборвалась, орлом взметнулись вверх тонкие брови, глаза изумленно расширились. Пораженный, он застыл на пороге. Потом, на выдохе, уже тихим, подавленным голосом, спросил:

– Кесирт – ты ли это?

После недолгого чаепития тронулись в путь. Впереди на коне ехал Цанка, за ним грациозно, даже на крутом спуске не сгибая спины, шла молчаливая Кесирт, накинув поверх своего великолепного наряда потрепанную временем овчинную шубу.

«Чует мое сердце – что-то сегодня будет. Никто не устоит перед этой красотой, – думала мать, долгим взглядом провожая единственное дитя. – Береги ее, Аллах! – молилась она. – Дай ей счастья и немного терпения и выдержки».

А потом, когда путники уже скрылись за поворотом, вслух сказала: «Благородная кровь есть благородная кровь… Но разве это скажешь?.. Ой, береги ее, Боже! Береги!»

От мельницы до Дуц-Хоте дорога шла вниз по наклону. Шедшая пешком Кесирт отставала, тогда Цанка останавливал коня и с недовольным видом ждал.

– Праздник уже в разгаре, а я здесь с тобой до обеда провозился, – раздраженно говорил он.

– А что ты злишься? Будто я тебя звала… Поезжай быстрее, а я как-нибудь сама дойду, – безразлично отвечала попутчица.

– Я бы давно уехал, да Ваша ругаться будет.

– А что он ругается?.. Проявил заботу. Мог бы тебя за мной на санях прислать, если он такой заботливый.

– Чем ты недовольна? Вон смотри, какую он тебе шубу прислал, а ты даже смотреть на нее не желаешь.

– Не нужна мне его шуба. И ничего мне не надо. У меня все есть, – резко ответила Кесирт.

– Ой-ой! Какая цаца! – засмеялся Цанка. – Подавай ей сани, шубу. Ишь чего захотела…

Он на полуслове оборвал свою речь и с раздражением отвернулся, стегнул коня.

– Продолжай, продолжай, – вслед ему крикнула Кесирт. – Скажи, что много хочет дочь нищей рабыни Хазы… Иди прочь! Сама как-нибудь дойду! Много ты знаешь! Умник-молокосос!