Читаем без скачивания Царь Петр и правительница Софья - Даниил Мордовцев

Так вот этот старик сходил теперь с Красного крыльца. Только третьего дня он воротился в Москву из ссылки, где томился по проискам своих врагов.

— Радость неизреченная! — говорила царица Наталья, когда он из ссылки явился прямо во дворец. — Такая радость, что никакое человеческое писало по достоянию исписати сего не возможет.

Матвеев сходил с крыльца, чтобы успокоить стрельцов, вразумить.

— Братия, и други мои, и дети! Послушайте меня, старика! — начал он дрожащим голосом. — Что вы делаете? Почто такое шумство затеваете? Кто посеял в вас смуту и шатание? Опомнитесь! Вспомяните ваши заслуги, вашу кровь, ваши раны! За кого вы проливали кровь, за что? За церкви Божии, за святую Русь, за тишину и благоденствие. Вспомните, чадца моя, не вы ли помогали нам укрощать мятежи и бунты? А теперь не вы ли собственным мятежом и шумством ни во что обращаете старые подвиги ваши.

Тихо, покорно стояли стрельцы. Никто не смел поднять глаз. Напрасно Хованский из-за спины патриарха делал им знаки, чтобы они бросились на старика и растерзали его: стрельцы не поднимали глаз и не видели этих знаков. Им стыдно стало.

— Прости нас, отец родной, — кланялись передние, — заступись за нас перед царем, не дай нас в обиду нашим лиходеям, полковникам да боярам.

— Не оставь нас, кормилец: мы твои дети.

— Добро, добро, детки мои, сделаю для вас.

Робко и стыдливо кланяясь, отступали стрельцы от Красного крыльца. Миновала буря…

Царевна Софья, стоя у окна, в бессильной злобе грызла крупный жемчуг своего ожерелья и выплевывала словно подсолнечную шелуху… Ее дело не выгорело… Цыклер зеленел от злобы…

Но старая лиса не растерялась. Хованский шепнул князю Михайле Юрьевичу Долгорукому, за болезнью отца заправлявшему стрелецким приказом.

— Ты что ж, князь Михайло Юрьевич, не прикрикнешь на своих молодцов? Они, кажись, и знать тебя не хотят…

Дурак попался на удочку. Он сбежал с крыльца и накинулся на смущенных стрельцов.

— Вон отселева, сволочь этакая. Шумство затеваете! Да я вас всех перепорю, и детям и внукам закажете бунтовать! Долой с глаз, неумытые!

Все пропало. Ничто не могло так взорвать стрельцов, как окрик человека, которого они презирали, которого знать не хотели…

— А! Неумытые! — зарычали передние. — Так мы тебя самого умоем рудою! Вот же тебе, вот тебе! Умывайся, купайся в своей руде!

Долгорукий бросился было назад, но его схватили и, как сноп, сбросили вниз на подставленные копья. Там бердышами изрубили его в куски.

Это было делом одной минуты. Софья, видевшая эту кровавую сцену, радостно вскрикнула.

«Начинается! Начинается!» — колотилось у нее на сердце.

Действительно, начиналось. Первая кровь опьянила стрельцов, помутила им свет в глазах. И они моментально опять превращаются в зверей.

В тот момент, когда одни внизу крошили обезображенный труп Долгорукого, другие из сеней Грановитой палаты ворвались на самое крыльцо и, увидав, что старик Матвеев и князь Михайло Алегукович Черкасский бросились было отнимать Долгорукого, с криком накинулись на Матвеева.

— А! И ты за него! И ты того же захотел!

Матвеев схватил было под руку маленького царя, чтоб этой близостью к державному отроку сделать себя неприкосновенным, но стрельцы с криками «Не трожь царя!» вырвали из рук его это единственное прибежище и повалили старика на пол. Желая спасти бедного старца, князь Черкасский упал на него, прикрыв его своим телом…

— Меня убейте, но его седины пощадите! — молил он.

— И тебя убьем, и его! — кричали охрипшие глотки.

— Тащи старого черта! Он похвалялся извести нас!

— На копья его, старого!

В воздухе беспомощно заболтали руки и ноги старика, засверкала на солнце седая голова, послышался стон, женский крик, и грузное тело старца полетело с высокого крыльца на мостовую.

— Батюшки светы! И нас, царей, перебьют!

Царица, схватив сына, с ужасом бежала в Грановитую палату.

— Руби его, мельче, мельче секи!

Эти крики неслись с площади, где рубили на части тело Матвеева.

— Секи, что капусту! А то он, как змея, оживет!

— Не оживет до трубы страшной…

Бледный, с трясущеюся нижнею губою патриарх стал было сходить с крыльца, но ему закричали:

— Не ходи! Не нужно нам ни от кого советов!

— Нам пришло время разбирать, кто нам надобен!

Выставив вперед копья наперевес, стрельцы ринулись вверх. Патриарх, князья, бояре, дьяки, думные, стольники — в момент все исчезло. Одна только царевна Софья торжествующими глазами смотрела из окна. За плечами ее стояла трепещущая Мелася и не замечала, как слезы текли по ее бледным щекам… Таких ужасов она и в Крыму не видала.

У воронов черныих, вороновПо самыя плечи крылья в кровушке,По самыя очи клювы в аленькой…

Это сидел около трупа Долгорукого Агапушка — юродивый и, приставляя разрубленные члены мертвого один к другому, сшивал их дратвою и скрипучим голосом причитал свою песню.

— К батюшке поволоку сынка, к батюшке…

А стрельчихам плакати, плакати,А стрельчата сироты, сироты…

VII. «Щуку-то съели, да зубы остались»

Дворец во власти стрельцов.

Чего же им нужно? А Нарышкиных, царскую роденьку, да и других лиходеев, Гришку Ромодановского, что морил их под Чигирином, Алешку Лихачева постельничего, Сеньку Языкова чашника, Ларьку Иванова, думного дьячишку, мало ли кого! Вон сколько записано их в стрелецкий синодик, что ноне утром Максимка Сумбулов по полкам разметывал… Всех надо под орех разделать: недаром зубы стрельцам золотили…

Ворвавшись во дворец, стрельцы рассыпались в нем, как гончие в отъезжем поле, выслеживая красного зверя. И нелегко было выслеживать искомого зверя в этом лабиринте палат, переходов, сеней, клетей, подклетей, чуланов, теремов, церквей, лестниц, чердаков, подвалов, погребов… надо искать везде, и в палатах, и под царскими престолами, и в опочивальнях цариц и царевен, и под постелями, и под церковными аналоями…

Находчивый Цыклер распорядился, чтобы снаружи дворца у всех крылец и дверей, у всех окон и папертей поставлены были часовые и чтобы никого не выпускали из дворца.

— Муха будет лететь с «верху», и муху не пущай, братцы, — пояснил Озеров.

— А коли она, муха-то, на «верх» лететь будет, пущать ее, муху ту, аль не пущать? — спросил стрелец Кирша, добродушный, но глуповатый малый.

— На «верх» пущать, а с «верху» ни-ни! Ни Боже мой

— Теперь, стало, бояре-то, словно раки, в вершу попали, — улыбнулся Кирша, — ишь ты, и муху!

— Муха, знамо, и муху не пущай! — рассуждали стрельцы, стоя на часах. — Може, он, Нарышкин — те, либо Гришка Ромодановский, мухой обернется, и был таков. Вон Маришка-то безбожница сорокой обернулась и была такова! А то муха! Муха мухе розь!..

— А вон Агапушка — блаженный шьет да песенки поет.

— Божий человек, что ему!

Между тем другие делали свое дело во дворце.

Первая кровь, которая обагрила дворцовые сени, принадлежала отставленному стрелецкому начальнику Горюшкину.

— А! И ты, лиходей, туда! — набросились на него с бердышами. — Сказывай, где Нарышкины?

Горюшкин упал на колени, поднял руки.

— Не знаю, милостивцы, не ведаю.

— А! Не знаешь, не ведаешь! А как нами ведал, знал, как наши кормы утаивать! Вот же тебе!

И бердыш раскроил голову несчастного до самой переносицы. Копья докончили остальное.

Тут же, кстати, убили и Юренева, который тоже не мог ответить, где спрятаны Нарышкины.

По приближении буйных ватаг, обнюхивавших углы и подлавки каждой палаты, каждого терема и перехода, все убегало и пряталось. Дворцы, казалось, опустели. Куда девались стольники, чашники, постельничие, постельницы, дурки придворные, дворские карлы и карлицы! Все перерыто и перетряхнуто: чуланы, постели, перины, поставцы… Кинулись по дворским церквам: за образами иконостасов, в ризничих, в алтарях, под жертвенниками — нет Нарышкиных! Тычут копьями в перины, под престолы, нет! Точно в воду канули…

— Здесь! Здесь! — кричат голоса из темного чулана. — Нашли злодея!

— Кого нашли?

— Афоньку Нарышкина!

— Тащи лиходея! Пущай кается в отраве царя Федора!

— Братцы! — слышится отчаянно умоляющий голос. — Я не Нарышкин…

— Врет! Глаза отводит!

— Вот тебе! Вот!

— О — ох! Умираю… братцы… я… я не Нарышкин… я…

— Добивай злодея! Волоки за ноги! Пущай молодцы тешутся…

— Стой! Стой, ребята! Кого вы убили?

— Афоньку аспида!

— Это не Афонька, не Нарышкин: это стольник Федор Петрович Салтыков.

— Что ты! Аль промахнулись?

— Истинно говорю! Промахнулись!

— Эхма… что ж делать! Не подвертывайся…