Читаем без скачивания Золотой Лингам - Александр Юдин

– Ого! Это ты где надыбал эдакую парсуну?

– Не парсуну, а пейзаж, – поправила его Татьяна. – Парсунами раньше называли портреты.

Алексей рассказал о своей утренней находке и специально обратил внимание на нее Людмилы Тихоновны:

– Вот, баба Люда, чего я вас про Павловский пруд спрашивал. Тут внизу написано, что это он и есть. Да только не очень-то похож или я там не бывал давно.

– Да не тычь ты мне в рожу доской энтой! Видела я ее у Прасковьи не один раз. Она как-то даже хотела ее на стенку повесить, да я отговорила – уж больно чудна картина, коли приглядеться. Павлов пруд-то и есть. А узнать мудрено, дак что ж удивительного, ее ведь еще едва ли ни дед Прасковьин писал, уж когда не скажу, но лет полтораста наверняка тому как.

– А как она оказалась у Прасковьи Антиповны? – заинтересовался Рузанов. – Я в том же сундуке нашел еще два здоровенных бронзовых канделябра.

– Прасковья сказывала, что как еще в восемнадцатом годе барский дом пожгли, то крестьяне все подчистую добро оттуда растащили, а картину эту и свечники еще будто пращур ваш для помещиков делал. Вот они Прохоровым и достались. А как уж там в подробностях все было, не знаю, Прасковьюшка не сказывала, да и сама могла не помнить, ей же в то время и было токмо годков шесть или семь.

Алексей хотел было тотчас отправиться за молотком и гвоздями и привесить картину на стену, но, подумав, просто поставил ее на стол в самый красный угол под образа, решив, что более подходящее место для фамильной реликвии выберет позже.

Людмила Тихоновна сразу засобиралась, поблагодарила за угощение и, предварительно узнав, что баню новый хозяин намеревается топить не раньше пятницы, ушла.

Когда наступил вечер, Скорняков с Танькой по теплой погоде оба стали располагаться на терраске, так что Алексею дома приходилось ночевать одному. Не зная, чем себя занять, он уселся за стол и некоторое время раскладывал пасьянс, хотя в голове у него изрядно шумело и глаза уже закрывались. Неожиданно его внимание привлекла стоявшая все в том же красном углу картина. Рузанов с удивлением и даже некоторым тревожным, почти суеверным испугом заметил, что под воздействием тускловатого света лампочки, висевшей под выгоревшим клеенчатым абажуром на потолочной матице и освещавшей как раз ровно стол и божницу, оставляя все остальное помещение в полутьме, краски на картине не то чтобы заиграли по-новому, а стали проступать некоторые дополнительные, незаметные прежде при свете дня детали.

Во-первых, при внимательном рассмотрении становилось ясно, что картина разделена светом и тенью почти на две равные части, пейзаж на которых мало чем разнился, но вот тут-то и крылся некий парадокс, род детского рисунка-загадки: «найди десять отличий». Если на левой, солнечной половине картины деревья были как деревья (только чересчур кривые), коряги как коряги (только слегка смахивающие на неких экзотических пауков или пресмыкающихся), то в сумеречной области, если приглядеться, можно было не сразу, но заметить, что за каждой кочкой скрывается какая-нибудь оскаленная харя или рожа; пни – не пни, коряги – не коряги, а скорее некие скорчившиеся и дожидающееся лишь своего часа лесные чудища; из покрывающей потемневшую воду зеленовато-бурой плесенью ряски тоже выглядывают какие-то невиданные существа, одно из которых Алексей ранее принял за большую корягу, а теперь оно явно смотрелось устрашающей мордой с узкой пастью и со множеством острых загнутых зубов, наподобие гавиальих. Промеж прибрежной осоки извивались черные болотные гадюки, а на самом берегу – ржавом и топком – затаились огромные безобразные жабы, похожие на проклятые души нераскаявшихся убийц. И вся эта уродливая болотная нежить, казалось, дожидается только наступления ночной темноты, чтобы окончательно отойти от дневного оцепенения, стряхнуть сонную одурь и заплясать, заклубиться в черных зыбях и мочажинах. Жутковатое впечатление!

Алексей не заметил, сколько времени он просидел, зачарованно разглядывая загадочный пейзаж, но уже забрезжил рассвет, когда он наконец очнулся и без сил опустился на топчан. Перед этим он прикрыл картину какой-то рогожей и засунул под стол, чувствуя, что иначе ему вряд ли придется нормально заснуть, ибо его постоянно тянуло продолжить вглядываться в таинственное творение старого мастера.

Глава 7

О ПАНКРАТИИ ДЕМЬЯНЫЧЕ И ЗЛОКОЗНЕННОМ ВОРЖЕЦЕ

Неделя прошла без каких-либо особо запомнившихся Рузанову событий, если не считать того, что Татьяна теперь почти не глядела в его сторону и, напротив, подчеркнуто ласкова была со Скорняковым. Ночевали они оба постоянно на терраске, предоставляя Алексею одному в полное распоряжение душную, по их мнению, комнату.

Рузанов, как мог, старался не обращать на это внимания и даже не думать об этом, постоянно занимая и отвлекая себя различными пустяковыми заботами и делами: окашивал двор, рубил дрова, поправлял забор или, на худой конец, просто уходил в лес.

Однако внутри него нет-нет да и замирало что-то сладко и тревожно при воспоминании о ее крепком и гибком теле, чудесном речном запахе ее волос и тихом звуке ее смеха… И главное, даже не это больше всего волновало Рузанова, но то неясное и щемящее сердце чувство таинственной близости или даже привязанности, которое возникло лишь спустя некоторое время после того, что поначалу он воспринял лишь как приятное и забавное приключение. Что еще хуже – он, до сей поры, как ему казалось, совершенно не подверженный, даже в мелочах, какой-либо завистливости, заметил, что стал завидовать Скорнякову. Это его беспокоило. Всерьез увлекаться он совершенно не желал и даже боялся, ибо хорошо знал по опыту, что ничего, кроме потерянных покоя и внутреннего равновесия, ожидать от продолжения его с Татьяной отношений не стоит. Лет пять назад подобное уже чуть не стоило ему душевного здоровья. Но такое понимание все же нисколько не мешало Алексею жестоко, порой до неприятной ему самому ненависти, ревновать ее к Скорнякову. И если раньше Димка, при всех его недостатках (да и замечал ли Алексей их раньше?), нимало не вызывал у него какой-либо сугубой неприязни и даже был ему во многом симпатичен, то теперь Рузанов никак не мог взять в толк, что она могла найти в этом жлобоватом и крайне самодовольном индивиде. Конечно, это вовсе не значило, что в душе Рузанова бушевали какие-то африканские страсти. Отнюдь. К африканской страсти наш герой вообще способным себя не считал. Все эти противоречивые чувства были как бы под спудом, скорее тлели, чем пылали, более беспокоили, нежели заставляли страдать…

К счастью, проходило время, а вместе с ним уходили или несколько притуплялись, как тогда казалось Алексею, тревожившие его смутные чувства. Тем паче что последние, на редкость погожие летние дни совершенно не оставляли места для меланхолии.

Раза два друзья (уже все вместе) ходили по грибы в расположенную к западу от деревни светлую рощу с серебристо-янтарными корабельными соснами и редкими, почерневшими от старости, кондовыми морщинистыми дубами. Однажды Рузанов с Димкой вдвоем выбрались на рыбалку и наловили к завтраку жирной красноглазой плотвы и проворных ельцов; регулярно жарили шашлыки и, манкируя постом, предавались чревоугодию, вкупе с умеренными возлияниями; каждодневно плескались в мелководной, но прозрачной и прохладной, как горный ручей, Сабле. Одним словом, весьма активно занимались фактическим принятием наследства.

По вечерам же Алексей все больше времени проводил перед удивительной картиной, подолгу сидел рядом ней в задумчивости и неизменно находил все новые и новые ускользнувшие от него ранее подробности и детали пейзажа. Картина буквально завораживала его, он часами не мог оторваться от нее и даже порой впадал в некое подобие транса, ибо несколько раз, очнувшись утром, с удивлением обнаруживал себя не в постели, а сидящим на полу в позе лотоса все перед тем же творением неведомого А. Прохорова.

Впрочем, такое странное воздействие на него старинного пейзажа Рузанова не слишком беспокоило, ведь после этого он не чувствовал не только какой-либо усталости или душевной опустошенности, неизменно наваливавшихся на него прежде после пары бессонных ночей, но, напротив, ощущения безмятежного покоя и приятного умиротворения еще долго не оставляли его в течение дня. Так что, в конце концов, Алексей уверился, что картина оказывает на его психику сугубо положительное влияние.

Кроме того, по вечерам к ним на огонек попить чайку нередко заходила бабка Люда. Посещения эти были всем тем более приятны, что старуха знала превеликое множество разных баек, быличек и местных преданий, касающихся почему-то преимущественно различных родов нечистой силы, и охотно их вспоминала. Некоторые, наиболее характерные из них, Рузанов даже записал.

Однажды в какой-то из таких вечеров зашел разговор о покойниках, точнее – о различных связанных с ними суевериях. Скорняков со своим неизменным, все более раздражающим Алексея апломбом стал утверждать, что легенды о всяких там упырях и вампирах бытовали больше на Западе, для срединной же России они не характерны и даже вовсе здесь не встречаются. Алексей, не будучи большим знатоком народного фольклора, тем не менее, из чувства одного лишь противоречия немедленно стал апеллировать к Людмиле Тихоновне, за что и был вознагражден следующим рассказом. Рузанов постарался его записать со всеми свойственными старухе словесными оборотами и выражениями: