Читаем без скачивания Впервые замужем - Павел Нилин

И в конце концов, если завтра я приду к заведующему и поставлю вопрос ребром, что мне жить негде, меня как старую работницу уж койкой-то за загородкой хотя бы временно всегда обеспечат.

Не должна я нуждаться, чтобы какой-то еще неизвестный мне старообрядец обучал меня на тему - курить женщине или не курить, пить водку или воздерживаться.

Ах, дура я, дура, польстилась на что, на жалкий домик какой-то на свалке. Бросила внуков и помчалась куда-то, будто меня дьявол поманил. Хороша бабушка-кукушка. Ну, что с того, что меня зять не переносит. Можно ведь и зятя в любое время окоротить. И дочку поставить на место, если крайний случай.

Я опять надела свитерок, - к вечеру, тем более, стало свежо - и собралась было уходить. Но он сказал с приятной своей улыбкой:

- Что это вдруг? Ни о чем еще не договорились, и вы уже хвост елкой... Ведь мы же были не один день в переписке. И сейчас вот так, на ночь глядя, поедете? Да и вон дождь собирается. А я вас даже проводить в этот момент не могу... Или вас, может быть, расстроили мои показатели? Разве я вам не писал, что я об одной ноге?

- Об этом вы, конечно, не писали. Но это и не имеет большого значения.

- Но что же, в таком случае, имеет?

- Душа, - сказала я.

Даже сейчас не могу понять, почему я тогда так дерзко сказала.

- А что же, вы считаете, что у меня души нет?

Тут я растерялась. Действительно, как на это ответить? И для чего я завела этот ненужный разговор.

- Видите ли, - сказала я.

И больше ничего не успела сказать.

Ударил гром, - да такой страшный, раскатистый, что, казалось, задрожал домик. И засверкала, рассекая небо, молния.

- Ах, хорошо, - схватил костыль Ефим Емельянович, когда застучал, загремел дождь по крыльцу, по железной крыше, по стеклам окон. - Ах, благодать какая. Давно его ждали. Ведь сухость вокруг невозможная. - И как заплясал с костылем. - Ну, теперь вы, Тонечка, у меня в плену. Дождик-то, глядите, с пузырями. Стало быть, минимум на всю ночь. Куда же вы денетесь? Нет, нет и нет. Вы - в плену.

Тут я сильно удивилась и даже испугалась, как он вскочил на очень высокую табуретку, стоявшую у стены. И, стоя на одной ноге, не опираясь на костыль, стал вынимать из антресолей раскладушку. Ну, думаю, грохнется сейчас - и конец ему. А что я буду тогда с ним делать? Ведь может разбиться насмерть.

- Да зачем? - говорю, уже догадавшись, что он хлопочет для меня. - Я все равно уйду.

- Нет, попалась, птичка, стой. Не уйдешь из сети. Не расстанемся с тобой ни за что на свете.

Вот так стоит он на одной ноге на табуретке с раскладушкой в руках, прислонив ее слегка к стене и почти что поет:

- Нет, не пустим, птичка, нет. Оставайся с нами. Мы дадим тебе конфет, чаю с сухарями.

Пришлось мне переночевать. Он улегся на раскладушке, а меня устроил на кровати в другой комнате, объяснив, что после выпивки он ночью иногда всхрапывает. А это, говорил, для первого знакомства может создать нежелательное впечатление.

И все это говорил с улыбкой.

А дождик стучал, гремел, хлюпал.

- Это он для нашего огорода старается, вон как хорошо поливает, радовался Ефим Емельянович, глядя в окно на дождик. - У меня как раз сейчас с водопроводом затруднение. Все не могу наладить трубу. Главное некогда. И ведь всю жизнь будет некогда. И может, это хорошо...

Утром он проснулся раньше меня, сварил картошку, опять нарезал сала, поставил большую тарелку то ли творогу, то ли сыра, вскипятил чайник, заварил чай. И в домике запахло крепким душистым чаем.

- Это особый чаек - семейный, с разными целительными травами. Я их сам собираю. А вас, Тонечка, вечером вчера разговор мой, я заметил, утомил, расстроил. Вы подумали, что у меня не только ноги нет, но, вот именно, и душа отсутствует. Ведь так, верно, вы подумали? - будто ввинчивал он в меня свой взгляд. - А душа у меня как раз имеется. А если б не было ее, мне давно бы надобно было убраться - помереть. Ведь человек помирает отнюдь не тогда, когда отказывает сердце, а когда затухает душа. Другой раз ноги еще идут, а человек уже почти что помер, потому что потухла в нем душа и прекратилось желание.

Тут я насмелилась его спросить насчет надписи, наколотой у него на груди:

- В каком смысле это надо понимать - "не жди удачи"?

- Ох, какая вы глазастая, Тонечка, - засмеялся он. И тотчас же стал вроде печальный. - Это в моих молодых годах в тюрьме накололи...

И замолчал. И мне стало как-то неловко. Но все-таки не без робости я спросила:

- Неужели вы и в тюрьме побывали, Ефим Емельянович?

- А где ж я только не был, спросите меня, Тонечка, - вдруг опять отчего-то засмеялся он. - Я и в цирке толкался. И на флоте служил. И в тюрьме два раза отбыл. Что ж тут хитрого? Правда, потом признали, что ошибочно я приглашен был два раза в тюремные замки... А на эту проклятую войну меня по слабости здоровья из буровых мастеров только в пехоту взяли. На флот я уже не годился, хотя все еще был о двух ногах...

И опять он замолчал, мешая ложечкой в стакане.

- Но вы мне все-таки не объяснили, Ефим Емельянович, как эту надпись-то на вашей груди надо понимать? "Не жди удачи". Значит, что же, выходит, не надейся?

- Нет, не так, - улыбнулся он. - Вот я сказал: вы глазастая, но, оказывается, преждевременно вас похвалил. Вы глазастая, но не очень. Ведь дальше-то наколото - "лови ее". То есть удачу. Не ленись, стало быть, не отдыхай - лови. Вот я всю жизнь ее и ловлю. С молодых лет и до сей поры. И, бывало, мне казалось, вот уж, будто ухватил я ее, ан - нет... Она выскользнула, удача-то. У нее хвост слишком скользкий-склизкий. А я ее все равно ловил и ловлю. И, может, у самого борта могилы - поймаю.

Встал из-за стола легче, чем вчера - уже не опираясь о стол. И казенная нога его не скрипнула и не лязгнула. Если не приглядываться, так, пожалуй, и не заметишь, что он на казенной ноге.

А я и не приглядывалась. Я смотрела на его лицо, на глаза, вдруг вспыхнувшие то ли злобой, то ли радостью.

- Вы, Тонечка, может быть, думаете: вот человечек толкует об удаче, а сам живет возле свалки. И находится при одной живой ноге. И тем более - в преклонных годах, когда эта, как говорил наш капитан. Мадам с косой уже бродит вокруг него и только подгадывает момент, чтобы скосить головушку ему. Ведь так вы думаете? Сознайтесь...

- Да что вы, господь с вами, Ефим Емельяныч! С чего вы взяли? Ничего-то я такого не думаю, - смутилась я, хотя будто бы и не было причины для смущения.

- Вот это правильно вы выговариваете - Ефим Емельяныч. Вот именно, опять чему-то обрадовался он. - Ведь вокруг меня не только Мадам с косой бродит, а еще много других дам, несмотря что я живу на свалке. И свалка тут ни при чем. Ее скоро уберут. Уже есть решение. Тут садик будет, сквер. И огороды. А женщины, то есть дамы, почему на меня и сейчас внимание обращают? Потому что, если муж умирает, про жену говорят - вдова, а если жена умерла, муж считается все равно жених. И женщины поэтому разные вокруг меня ходят. Ведь женщины - такая нация, они кого хочешь во что угодно вовлекут. А я все-таки, как говорил вам, ловлю удачу. И на двух ногах ловил. И на одной ловлю. И мне нужна подруга жизни не хуже той, что у меня была. Умерла она в позапрошлом году в московской больнице от невнимания медицинского персонала. А у нас еще было двое детей - Котя и Стасик. Но обоих сожрала война, а меня вот только покалечила. И остался я один, как вы заметили, возле свалки, инвалид. Но женщины, несмотря ни на что, атакуют меня как я не знаю кто...

Тут я сама вскипела:

- Да вы что, - говорю, - думаете, Ефим Емельяныч, что и я вроде того что тоже, как бы сказать, набиваюсь...

Правда, всех этих слов мне полностью выговорить не удалось. Он перебил меня с улыбкой, говоря:

- Вы погодите, не горячитесь. Вы послушайте сперва, что я скажу...

- Но я не понимаю, как вы можете, - уже обиделась было я. - И вообще не понимаю...

- Тем более надо послушать, - потрогал он меня за руку.

А рука у него сильная, крепкая. Нет, еще не старик он.

- Я, правда, слышала, что вы странный человек, Ефим Емельяныч, - уже не могла успокоиться я.

А он опять как бы обрадовался:

- Вот и сейчас правильно вы сказали, именно - Ефим Емельяныч. Запомнили твердо и так вот держитесь. А то вот недавно какой случай был. Прибилась ко мне одна женщина, на взгляд симпатичная и в еще небольших годах, лет этак сорок - сорок два. Но только она выпила со мной четвертинку и сразу, с ходу, начала меня называть "Фимой", как будто я кошка или собака. А потом говорит: "Позволь, Фима, я закурю". - "Нет, - подумал я, - у нас с тобой дело не пойдет, шалава. А мне надо, чтобы дело шло, чтобы она, жена моя, ловила со мной удачу хотя бы до часа моей смерти. И чтобы она понимала - что к чему".

Прошелся по квартире, распахнул все окна, вышел на крыльцо.

- Вот глядите, Тонечка, какое солнышко опять вышло. Красота!

И сказал это так, будто и солнышко его собственное, будто он сам придумал его и только здесь оно сияет первозданно для всеобщего удовольствия.

- Ведь я отчего за эту мою хибарку держусь? - будто спросил меня. - Да оттого, что здесь я сам как бы на своем месте. У меня тут и садик и огород. И - гараж.