Читаем без скачивания Белые мыши - Николас Блинкоу

— Я голодный.

— Так съешь что-нибудь.

— Я не знаю, что попросить.

У него такой жалобный голос, наверное, это от голода. Говорю, чтобы попросил omelette frites,[6] заверяя, что уж это-то он найдет где угодно. Стэн несколько раз повторяет французские слова для практики, потом спрашивает:

— Как по-французски «вегетарианец»?

— А ты попробуй догадаться, Стэн. — Ко мне уже приближается Луиза. — Мне пора.

Отключаю телефон, поворачиваюсь, слегка отдуваясь, к Луизе и спрашиваю, в чем дело.

— Фрэду нужно поговорить с тобой, сейчас.

— Со мной?

— Попросить его подождать?

Фрэд беседует с одним из пиарщиков. Протягивает при моем приближении руку. Черная кожа перчаток могла бы меня отпугнуть, но пожатие у него дружеское. Спрашивает, выговаривая на американский манер, пришлись ли мне впору туфли.

— О! Спасибо… — я чуть не произношу «Фрэд», но удерживаюсь. В итоге приходится ограничиться обращением «мистер, э-э…», оставив пробел висеть в воздухе, ожидая, когда его чем-нибудь заполнят. Протягиваю Фрэду конверт. Фрэд его не берет.

— Называй меня Фрэдом, Джейми. — Есть в его выговоре и итальянский акцент, но очень легкий, должно быть, он прожил в Штатах немалое время.

— Туфли мне действительно очень понравились, Фрэд. И пиджак тоже, — говорю я. — А вот это как-то не вдохновляет.

На сей раз он принимает конверт, надорвав, вскрывает. Заглядывает внутрь, улыбается. На щеках его появляются ямочки, такие глубокие, что кажутся черными.

— А, ну да. Полагаю, тот еще был сюрприз.

Не знаю, какого ответа он от меня ждет. Я все гадал, что за человек станет таскать с собой пистолет только затем, чтобы о нем забыть. Возможно, Фрэд читает мои мысли. Он закрывает конверт, начинает запихивать его в карман.

Приходится Фрэда остановить.

— Боюсь, он заряжен. По-моему, я отправил патрон в патронник.

Фрэд бросает на меня, немного искоса, еще один приятно удивленный взгляд и снова открывает конверт. Три секунды уходит у него на то, чтобы подкинуть пистолет на ладони, вынуть обойму и извлечь патрон из патронника. И я, и пиарщик, оба мы смотрим на него, разинув рты.

— Вот и все, — говорит он. И поворачивается к пиарщику. — Какой-то псих вчера вечером в клубе… Мне не хотелось устраивать сцену. Я просто отобрал у него пистолет.

Он пожимает плечами, опять улыбается и обращается уже ко мне:

— Вот почему мы уматывали оттуда в такой спешке. Прости, что не успели забрать твоего приятеля. Но я боялся, что все может обернуться скандалом, а там еще и Пафф Дэдди был.

И, поглядывая то на меня, то на пиарщика, он представляет нас друг другу:

— Джейми, ты знаком с Бенуа?

Пиарщик кланяется, протягивает для пожатия руку и с сильным французским акцентом представляется еще раз, называя себя «Беном».

— Ты брат Луизы, верно? — спрашивает он.

— Да.

— Хочешь попозировать?

— Нет.

— Речь не о карьере, — говорит Фрэд. — Мы о другом, ты не помог бы нам выкрутиться из нынешней ситуации? Нам нужно скормить что-нибудь прессе.

— А, хорошо, — я удивлен. Просьба совершенно неожиданная, ни о чем таком я и не помышлял. — Только ведь я все напорчу. Ну, то есть почему не взять профессионала?

По крайней мере кого-то, кто уже позировал перед камерами, думаю я. В тот единственный раз, когда меня сфотографировали для журнала, я катался на доске. И в аккурат сковырнулся через бордюр. Не самое славное мгновение.

— У нас есть идея насчет брата с сестрой, — говорит Бен. — Приманка для утренних газет.

— Ладно.

— Так мы говорим им, что вы близнецы, идет?

Даже увязнув так глубоко, соображаю я все еще туго.

— Мы не близнецы. Лу на три года старше.

— Джанни же принял тебя за сестру, — говорит Фрэд, — верно?

Верно. Я киваю. Впрочем, я уже придумал причину, которая позволит мне не ввязываться во все это.

— Они же мигом выяснят, что мы не близнецы. И что тогда?

— Наплевать, — говорит Фрэд. — Завтра вечером мы уже будем в Милане.

— Это не проблема, — поясняет Бен. — «Модели не близнецы», — он произносит это как бы в кавычках. — По-твоему, пресса станет обсасывать такую новость?

— Нет.

Снова вступает Фрэд:

— Иди вон туда, к сестре. И если хочешь, чтобы твой друг Стэн попал в список приглашенных, считай, что это уже сделано. Он получит место и здесь, и на приеме после показа.

Когда оказываешься перед камерами, чувства испытываешь все больше странные. Мы хоть и стоим на уже собранном узком подиуме и нас, подсвеченных сзади прожекторами, фотографируют на темном фоне разбитого на террасе шатра, на съемку для журнала мод это совсем не похоже. Не похоже даже на снимки, которые я делал в колледже, собирая папку с образцами моих творений, перед тем как подать заявление в Сент-Мартин. Тут все больше фотографы из прессы и телеоператоры, построение кадра их не заботит, да и выверять, щелкая экспонометрами, свежесть тонов они даже не думают. Залпы вспышек, жужжание моторчиков. Если к нам и обращаются, то только с ободряющими криками. Кричать им приходится, потому что диджеи уже проверяют звук, гоняя французскую музычку и обрывки кубинского хип-хопа. Трое телевизионщиков вьются вокруг толпы, пытаясь слепить сюжет о фотосъемках. Позируя с Луизой, я не вполне понимаю, что должен делать, но сестра легкими тычками направляет меня, как будто мы с ней — пара бальных танцоров. Она ведет, я подчиняюсь ритму движения.

Мы выглядим такими похожими, больше даже, чем обычно. Луизе подрезали волосы, так что они теперь примерно той же длины, что у меня, а мне уложили завитками вокруг ушей, на манер прически Луизы. Меня еще и напудрили, чтобы сделать бледнее, — я ведь загорелее, чем Луиза. Гримерша даже наложила мне под скулами тени, потому что с лица Луиза худощавей меня. Обоим нам накрасили ресницы, так что глаза у нас теперь вытаращенные, одинаковой формы и цвета. И оба мы в длинных белых рубахах — тех, что Луиза назвала тогами Осано. Они расшиты по груди порхающими стрекозами на манер снова вошедшего в прошлом году в моду китча восьмидесятых, только вышивка сделана белым по белому. И довольно бесформенны, из-за чего мне пришлось их немного ушить. Не такой уж я сверхъестественный портной, однако со швейной машинкой управиться может всякий, я просто сделал несколько стежков, стараясь подтянуть материю так, чтобы она хоть немного подчеркнула фигуру Луизы, не нарушив при этом присущего «тогам» небрежного стиля. Сам я довольно худ и свою рубаху подузил, чтобы выглядеть стройнее. Не такое уж и сложное было бы дело, кабы парочка Луизиных подруг не висела над душой да Биби не прислонялась к плечу, стесняя меня. Я уж собрался было объяснить им, что это я так, убиваю время, но тут меня позвали к стилисту.

Фотограф Этьен по-прежнему толчется вокруг. Пристроился с краешку к стайке фотографов, постаравшись, однако, сохранить дистанцию между ними и собой. Вглядываясь в происходящее, он курит тонкую сигарку. Я бы сказал, что позы он принимает даже более нарочитые, чем мы с Луизой. Переступает с ноги на ногу, крутит туда-сюда головой, прикидываясь, будто он так предан своему искусству, что не перестает работать, даже когда не работает.

Я говорю Луизе:

— Видишь вон там, ну, этого малого, Этьена? Как ты думаешь, зачем он тут вертится?

— Зачем? У него приступ нарциссизма.

Мы обнимаем друг дружку за талии. Носы наши соприкасаются, подчеркивая сходство профилей.

— Он хвастался, будто занимался этим с тобой и Амандой.

— С Амандой — да. Мне выпала роль наблюдательницы — ну, и происходило все в моей дерьмовой спальне.

Этьену уже надоело торчать здесь просто так. Ему требуется больше внимания. Он кричит:

— Хорошо выглядишь, бэби, просто отлично.

Обращается он к Луизе и орет так, что перекрывает музыку. Луиза изменяет наши позы, теперь мы стоим спиной к камерам, но все еще повернуты в профиль друг к дружке.

А Этьен никак не уймется:

— Эй, бэби, поддай жару!

Музыка в это время стихает, и голос его звучит громче, чем он ожидал. Я поворачиваюсь и говорю:

— Merci, chéri.[7] На тебя у меня жару завсегда хватит.

Доходит до него медленно. Медленнее, чем до остальных фотографов, уже обернувшихся, чтобы посмотреть, к кому это я обращаюсь. Моторчики их камер настолько чувствительны, что по меньшей мере две еще продолжают щелкать, ловя меняющееся выражение физиономии Этьена. Дешевое безразличие, с которым он взирал на Луизу, сменяется неуверенностью — это он усваивает сказанное мной, — затем удивлением и, наконец, краской бешенства. Стараясь подстегнуть умственную работу Этьена, я покачиваю в его сторону бедрами и выпячиваю губы.

— Я не с тобой разговариваю, — огрызается Этьен.