Читаем без скачивания Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов - Александр Поповский

Как–то Лозовский вскользь рассказал о физиотерапевте, некоем Дубове, с которым случайно познакомился в поезде. Несколько суток, проведенных в дороге и на конференции врачей, сблизили их, и знакомый, между прочим, рассказал о новом способе лечения разбитых конечностей ультракоротковолновым облучени–ем. Переломленные бедра, руки и плечи, как бы ни были раздроблены кости, в короткое время срастались, и, как правило, без осложнений. Недавние больные, бессильные подняться с постели, спустя три недели оставляли больницу, вновь способные выполнять любую работу. Искусство управлять этой лучистой энергией осложнялось тем, что от ее дозы зависело быстрое или медленное восстановление тканей и костей, между тем малейший избыток ее вызывал отеки и отодвигал выздоровление.

Рассказ почему–то заинтересовал Ардалиона Петровича, и дня не проходило с тех пор, чтобы он не вспоминал о работах Дубова. Его интересовали технические подробности, детали, особенно занимала исходная мощность генератора и длина лечебной волны. Когда Лозовский предложил запросить об этом Дубова, Пузырев наотрез отказался. Однажды в беседе Семен Семенович вспомнил, что Дубов на прощание сунул ему копию статьи, приготовленной для печати. «Я хотел ее опубликовать, — сказал он Лозовскому, — но передумал. Потерплю годик, проведу ряд новых опытов и напишу монографию. Прочтите и верните с вашим заключением».

Из статьи Ардалион Петрович узнал, что генератор настроен на волне восемь метров и выходная мощность его — двадцать ватт — в два раза меньше обычно применяемых в клинике. Дубов тщательно и точно описывал все, что узнал и чему научился в опытах на животных и у постели больного. В его руках переносный генератор творил истинные чудеса.

Лозовский вернул Дубову статью со своим заключением и вновь вспомнил о ней полгода спустя, когда в институтской библиотеке увидел докторскую диссертацию Пузырева. Она для многих явилась неожиданностью, ее автор избегал что–либо о ней говорить, не спрашивал у друзей советов и никому не демонстрировал своих экспериментов.

Лозовский прочитал диссертацию, и между ним и его другом произошел такой разговор.

— Ты повторил в своей работе то, что вычитал у Дубова в статье, и не упомянул имени автора. Ты позаимствовал схему его генератора и результаты опытов, как если бы они были твоими. В какое положение поставил ты меня? .. Он меня обвинит в разглашении дружеской тайны, а тебя — в плагиате.

Ардалион Петрович был крайне смущен и растерян, лицо его покрылось потом, уши вспыхнули, и виновато склонилась голова. Лозовскому стало жаль его.

— Это не совсем верно, — дрожащим от волнения голосом защищался он, — я сконструировал по его схеме свой генератор, все опыты у себя повторил и кое–что от себя добавил.

— Иначе говоря, то и другое скопировал, — не унимался строгий судья. — Ты знаешь, как подобное художество называется? Ты не единственный мастер работать под копирку, у тебя недурная компания, один копирует ассигнации, другой — чужие труды, третий — стихи под Блока.

Ардалион Петрович в те годы не умел еще ни хитрить, ни притворяться, он беспомощно развел руками и, заикаясь, едва слышно проговорил:

— Ты не должен меня упрекать, я не мог поступить иначе… Без твоего материала я ничего не добился бы… Напрасно ты сравнил меня с фальшивомонетчиком, все мы служим науке, не все ли равно, я или кто другой внес в сокровищницу свой скромный вклад.

Лозовского не так удивили малоубедительные доводы друга, как его многословие. Откуда оно взялось у него? Ни способности зариться на чужое добро, ни красноречия не было раньше в натуре Пузырева. И то и другое словно с неба свалилось.

— Ты должен отказаться от своей диссертации, — прозвучал приговор, тем более жестокий, что исходил он от друга, — это недостойно тебя.

— Если ты не подставишь мне, приятелю, ножку, работа будет одобрена… После провала мне уже не подняться. — Он странно улыбнулся и добавил: — Я не Галер, который пяти лет умел уже писать, девяти — пользоваться греческими и древнееврейскими словарями, двенадцати — составил грамматику халдейского языка, писал стихи, романы, книги по математике…

С Пузыревым что–то случилось: и улыбка и речь пришли неведомо откуда, они несвойственны ему. Поистине, друзья распознаются в беде.

— Ты не все рассказал о Галере, — с суровой решимостью напомнил ему друг. — Девятнадцати лет он, воспользовавшись ошибкой учителя, на его упущении построил свою диссертацию. Я не буду тем учителем и не дам тебе высмеять меня…

— Хорошо, — согласился Пузырев, — я откажусь от защиты, но ты пообещаешь мне — никому об этом ни слова.

Прошли три года. Друзья порядком друг к другу остыли, они по–прежнему встречались на кафедре, лечили больных в институтской клинике, выступали с докладами и мечтали каждый о своем. Неудачная защита сильно отразилась на Ардалионе Петровиче: он стал еще молчаливей, настойчиво изучал радиоволновую терапию и много времени уделял решению кроссвордов.

Время от времени прежние друзья по старой памяти проводили часы за решением кроссвордов. Ардалион Петрович не без удовольствия отмечал способности друга, восхищался его умом и сообразительностью, и распря словно забылась.

Бывало, память о прежней обиде вдруг проймет Ардалиона Петровича, и, охваченный гневом, он обрушится на тех, кто щеголяет своей «голубиной чистотой» и «незапятнанной репутацией», на тех, кто как бы служат укором для других. Они одни хороши и благородны, прочие — «сброд», «отпетые злодеи и хищники». Лозовский отвечал тем сдержанным молчанием, которое, ограждая собственное достоинство, в то же время не служит вызовом другим. В грозном арсенале средств борьбы спокойствие — та великая неотразимая сила, которая низводит победителя и возвышает побежденного. Буря проносилась, и между друзьями водворялся нарушенный мир.

Лозовский сдержал слово, — ни Евгения Михайловна, ни Злочевский, никто другой о злоупотреблении Пузырева не узнали, тем не менее Ардалион Петрович ничего своему другу не простил и расправился с ним в том самом конференц–зале, где предполагалась защита его собственной диссертации.

Случилось это в майский солнечный день тысяча девятьсот сорок девятого года. И дата, и погода — тяжелые облака, гроза и теплый дождик — врезались в память Семена Семеновича. С утра заботливые руки Евгении Михайловны украсили лабораторию цветами, врачи и сотрудники клиники не сомневались в предстоящей удаче. Защита диссертации, судя по отзывам оппонентов, обещала много интересного.

Заседание открыл директор института. В его вступительном слове были упомянуты имена великих первооткрывателей, провидцев и благодетелей человечества. Многозначительный взгляд главы научного учреждения, брошенный на диссертанта, должен был послужить укором для тех, кто склонен думать, что таланты на Руси перевелись.

Слово было предоставлено старейшему ученому, почетному академику, но тут случилось нечто, регламентом не предусмотренное: Ардалисн Петрович зачитал с места свое «внеочередное заявление».

Заседание было прервано, и защита отложена на неопределенное время. Какой смысл возвращаться к диссертации, в которой основные положения ошибочны? Пузырен сумел доказать, что Лозовский, перерезая ветвь блуждающего нерва, призванного возбуждать деятельность желудка, вообразил, что рассек веточку симпатического нерва, который эту функцию тормозит. Опираясь на этот ошибочный опыт, диссертант три года переоценивал сложившиеся представления о нервных связях, чтобы опровергнуть их. Все труды оказались напрасными.

Снова между друзьями произошел разговор, и снова Лозовский не узнал своего друга.

— Ты видел мои опыты три года назад, неужели ты тогда уже заметил ошибку? — спросил диссертант.

— Да, — спокойно заметил Пузырев. — На всякий случай я двух кроликов распотрошил и убедился, что ты изрядно напутал.

Они сидели в ординаторской после утреннего обхода. Перед ними лежали страницы историй болезней, которые, казалось, целиком поглотили их.

— Почему же ты промолчал, не указал мне на ошиб–ку в самом начале? Ты ведь добрый человек и даже животных жалеешь.

— Мало ли почему я промолчал, — со скучающим видом произнес Пузырев, — хотя бы потому, что я обрадовался случаю с тобой расквитаться. У меня хватило терпения три года ждать.

— Ты должен был меня предупредить, — глаза Семена Семеновича на мгновение оторвались от бумаг и с укоризной уставились на прежнего друга. — Порядочные люди именно так поступают.

Упрек расположил Пузырева к веселью, он прищелкнул пальцами и даже причмокнул от удовольствия.

— Поздно клянчить, ты дал маху, я подметил — и тем делу конец… Долг платежом красен. Утри слезы, никого ты не разжалобишь.