Читаем без скачивания Фея Семи Лесов - Роксана Гедеон

От нетерпения я задрыгала ногами.

– Ох, Винчи, я хочу поскорее туда!

Брат добродушно рассмеялся, похлопав меня по босым ногам:

– Ты превратила меня в настоящего факино![9]

Я зачерпнула ладонью горсть прохладных крупных ягод. Сладкий аромат душистой клубники щекотал ноздри. Я два раза чихнула. Ягоды были сочные, упругие, одна в одну…

– Ах, я буду есть клубнику целую ночь!

Аполлония была очень красива в венке из весенних цветов – румяная, смуглая, с сияющими черными глазами, она раздавала клубнику целым ковшом. Антонио смотрел на нее не отрываясь. Я заметила, что хищное выражение исчезло с его лица, но взгляд приобрел какую-то страстность, дикое нетерпение. Если бы кто-то смотрел такими глазами на меня, я бы непременно испугалась. Но Аполлония не пугалась, а только смеялась и краснела все больше.

– Ты, видать, решил съесть ее вместо клубники, – язвительно заметил Антеноре.

Антонио обернулся со стремительностью дикого тигра. Его худощавое мускулистое тело напряглось, на руках четко обозначились сухожилия. Черные, как угли, глаза вспыхнули бешеным злым огнем.

– За такие слова ты проглотишь свой язык, Антеноре!

Он ринулся на насмешника яростно и неудержимо. Аполлония вскрикнула. Не помня себя, я бросилась к брату и что было мочи обхватила руками его сзади.

– Антонио, Антонио, перестань, ну пожалуйста! – закричала я, захлебываясь.

Вмешались мужчины, и потасовка была остановлена. Толстая Констанца, мать Аполлонии, схватила дочь за руку.

– Они совсем забыли Бога, эти парни! О мадонна! Устроить драку из-за моей дочери в самый разгар праздника!

Я всхлипывала, еще не придя в себя от пережитого испуга:

– Антонио… Зачем тебе эта… эта Аполлония… разве тебе плохо с нами?..

Брат стоял нахмурившись и, взглянув на меня, усмехнулся:

– Пойдем домой, малышка. Старуха Нунча уже, наверно, не в себе от твоего отсутствия.

Он едва заметно кивнул подавленной Аполлонии, сделал знак братьям:

– Эй, Луиджи, Винчи! Мы уходим домой ужинать! Только теперь я почувствовала, как у меня урчит в животе.

Клубники я съела мало, да и еда это неважная. Ноги у меня подгибались от усталости, глаза слипались – набегалась я за этот день.

– Кажется, эта дуреха спит на ходу, – ласково сказал Винченцо. – Ну-ка, иди ко мне на руки!

Трещали цикады. Светлячки сверкали еще ярче, чем прежде. Ночь была напоена запахами цветущих лимонных деревьев и распускающихся померанцев. Кипарисы вдоль дороги были облиты сумрачным лунным светом и слегка качались под ветром. Горы на востоке слились с черным небом и выделялись в темноте лишь едва заметной синей дымкой.

Нунча встретила нас на пороге. Она была уже в своем обычном наряде, выдающем, что она не следит за собой. Грязно-седые космы выбивались из-под серого опавшего чепца, рваный передник был закопчен и замаслен, широкие рукава рубахи закатаны до самых локтей. Нунча была высока и толста. Вырез рубашки открывал плотную коричневую шею, всю покрытую морщинами. Глаза у нее были черные, как у истинной итальянки, брови – седые и густые. Говорила она громко, грубым резким голосом, несколько охрипшим от того, что любила иной раз пропустить стаканчик не только вина, но и кое чего покрепче.

– Явились, мерзавцы! А я уж думала, что вы сдохли где-нибудь под забором, и благодарила за это мадонну… А вы живы, дьявол вас побери! Где же вас носило, паршивцев эдаких?

Ее брань нас не пугала: мы привыкли к ней, как к самой нежной ласке. Она сопровождала нас от самого рождения. Мы знали, что старая Нунча не питает к нам ненависти, просто такой уж у нее характер.

– Давай ужинать, старушка, – миролюбиво сказал Антонио, – спать ведь хочется.

– О, вы посмотрите на него – ужинать! А у самого вся рожа в крови. С кем это ты дрался? Верно, с таким же чертякой, как сам!

Бранясь и чертыхаясь, она швырнула на стол миски и ложки, поставила горшок с заранее разогретой к нашему приходу полентой[10] и блюдо с нашим любимым лакомством, приготовленным к празднику, – горячими фаринате.[11]

– Лопайте, язви вас в кочерыжку!

Она разлила по мискам необычайно густую дзуппу.[12] Некоторое время слышно было, как стучат ложки.

– Эта маленькая дрянь сбежала из школы, – объявила Нунча, глядя на меня с гневом. Я съежилась. – И поделом тебе достанется завтра от фра Габриэле!

Губы у меня задрожали, лицо искривилось, и я всхлипнула. Слезы были готовы сорваться с ресниц.

– А я не пойду завтра в школу, – пролепетала я дрожащим голосом.

Брови Нунчи грозно сдвинулись к переносице.

– Что ты там пищишь? Говори громче, чтобы я слышала!

– Ритта говорит, что не хочет больше ходить к фра Габриэле, – громко повторил Луиджи.

– Что за чушь! Ты думаешь, я даром сегодня ходила в монастырь? Я не позволю тебе больше бегать по деревне без дела!

В гневе она замахнулась на меня ложкой, будто собиралась ударить. Я втянула голову в плечи и, не выдержав, разревелась.

– Хватит шмыгать носом, глупая девчонка!

Нунча хлестнула меня полотенцем. Вскрикнув, я прижалась к локтю Антонио и горько заплакала ему в рукав. Брат поднялся из-за стола.

– Не трогай Ритту, бабушка, – сказал он твердым голосом. – Если она не хочет, то в школу больше не пойдет, и точка.

– С каких это пор ты стал тут приказывать? – взревела Нунча. Ее черные глаза гневно сверкали из-под белых бровей.

– С тех пор, как начал зарабатывать.

Винченцо тоже поднялся. Они с Антонио вносили такую долю в наше хозяйство, что без них мы бы наверняка умерли с голоду.

– Я хочу спать, – сказал Винченцо. – Ритта, завтра ты останешься дома. Тебе будет достаточно того, чему научит тебя Луиджино.

Я поняла, что победа осталась на моей стороне, и радостно улыбнулась сквозь слезы.

Нунча некоторое время смотрела на двух своих воспитанников, уже не в первый раз перечивших ей, и распалялась все больше и больше. Но делать ей все же было нечего. Она в гневе швырнула полотенце в угол, повернулась к нам широкой, мощной спиной и яростно зазвенела мисками, убирая посуду.

Антонио погладил меня по голове.

– Все в порядке, Ритта. Иди спать.

Я улеглась на топчан возле потухшего брачьери[13] и крепко прижалась к самому старшему брату, Джакомо. Возле него было так тепло и уютно… Джакомо спал, но, почувствовав мое прикосновение, проснулся. Его быстрые и проворные пальцы пробежали по моему лицу, стремясь «увидеть» меня, коснулись моих глаз, носа, щек, погладили волнистые волосы, ласково щекотнули шею… Джакомо был слеп. Когда ему было десять лет, он тяжело заболел. Болезнь закончилась слепотой… Сама я уже не помнила его зрячим. Он не годился ни на какую работу, кроме чтения молитв, которые знал так хорошо и много, что мог читать их два часа кряду без остановки.