Читаем без скачивания В стране озёр - Василий Брусянин

Он моргнул глазами, улыбнулся и купил у дочери какой-то листок. И сделал он это так, безотчётно. Ему было весело и отрадно в шумной толпе, а тут подошла к нему Хильда. Красная ленточка на её груди показалась ему чем-то таким особенным и значительным.

«Вот она какая у меня, Хильда-то!.. Партия ей доверяет»…

И ему захотелось стать ближе к дочери и разделить с нею общие интересы.

Остаток ночи Давид Мартинен провёл плохо. Ему не спалось, а думы, всё новые думы осаждали голову. Он чувствовал в себе какое-то раздвоение. Какое-то колебание в мыслях не давало ему заснуть. Раньше его увлекали своими разговорами друзья по союзу, и он верил всему, о чём они говорили. А теперь ему представляется, что кто-то взял эти слова в руки, нажал их и выдавил из них все соки. И слова поблекли, как блекнут скошенные цветы на лугах.

То, о чём он всегда думал, ближе к небу и к Богу, но далеко от жизни и от людей. А то, о чём говорил оратор от крестьян, то — сама повседневная жизнь, в которой и сам Мартинен барахтается как навозный жук, положенный на спинку.

Утром он проснулся поздно, выпил два стакана кофе и, молча любуясь своей Хильдой, чистившей картофель к обеду, думал о предстоящем путешествии в школу, где должны были произойти выборы депутатов.

Пережитые им колебания ещё давали о себе знать, точно тонкой иглой касались его совести, и она ныла…

«Как же так изменю я своим?» — думал он, но потом думы эти уступали новым настроениям.

Вручив председателю собрания свой бюллетень с отметкой против фамилии крестьянского кандидата, он вышел из здания школы с поникшей головою и думал:

«Бог не взыщет… По совести я поступил»…

В дни выборов

Как-то раз, в воскресенье утром, госпожа Зигер, хозяйка дачи, где я живу, — была особенно ко мне благосклонна. Я знал, что она не особенно любит русских, и только «дачники» примиряют её с собою. «Дачники нужны нам», — откровенна говорит она при этом.

Пригласила меня госпожа Зигер на чашку кофе, радушно улыбалась, и, к моему удивлению, была необыкновенно разговорчива. Интересовалась она и моим здоровьем, и работой, и тем, хорошо ли я сплю в белые ночи?

Госпожа Зигер — дочь Норвегии, а Финляндию она любит как вторую родину. Она пятидесяти лет, полная дама, с обрюзгшим зелёным лицом. Голубые маленькие глазки её заплыли в складках, в русой северной косе видны нити седины. По-русски она говорит прекрасно, держится с достоинством и ко мне относится покровительственно.

— Хорошо ли вам жить у нас? — спросила она меня, когда я присел у маленького столика под ёлками.

— Прекрасно, — отвечал я. — Только в даче немного сыровато, — старался пояснить я хозяйке о своём горе, потому что за последние дни испытывал «муки отсырения», как выразился один мой приятель, недавно навестивший меня в уединённой даче на берегу озера Вамильярви.

Ещё не совсем достроенная дача госпожи Зигер действительно оказалась сырой до такой степени, что платье, висевшее на стенке, заплесневело, табак делался влажным. Бело-жёлтые, недавно выструганные и пахучие сосновые брёвна точили красивую янтарную смолу, но как только забудешься и прислонишься к стене, — платье запачкается смолою, и потом долго приходится ходить с какими-то подозрительными пятнами на рукавах или фалдах… Одним словом, прелести жизни в сосновом лесу отравились, и я уже мечтал о том, чтобы перебраться в пансион на гору… Кстати стояла ненастная погода, беспрерывно шли дожди, ещё больше содействуя моему «отсырению».

Но моя жалоба на отсырение не произвела должного впечатления на госпожу Зигер, и она довольно равнодушно заметила:

— Дача новая, сырость должна быть… На будущий год будет сухо.

Она принялась расхваливать мои физические упражнения в саду и на её огородах и при этом добавила, что приготовила для меня и ещё новую и интересную работу. Любила она, когда я занимался физическим трудом, и всячески поощряла меня в этом.

Отклонив разговор о «муках отсырения», госпожа Зигер воскликнула:

— Вы слыхали, у нас скоро выборы в сейм.

— Да, я знаю… Я сегодня собираюсь на собрание, — ответил я.

— Вы идёте на собрание? — изумилась она, и узенькие глазки её расширились. — А для чего вам идти на собрание?

— Я интересуюсь выборами… А вы принимаете участие?

— Ещё бы, — воскликнула она, и голос её зазвучал как у молодой.

Она придвинулась ко мне, и камышовое кресло под её грузным телом затрещало.

— У нас и женщины принимают участие в выборах. На выборы и я поеду, вот только на собрание мне трудно — тяжела уж я очень…

Госпожа Зигер — действительно тяжёлая дама, и быть на собрании для неё — тяжёлое дело.

— Мы идём на собрание с госпожой Реш, — заметил я.

Собеседница моя улыбнулась, загадочно посмотрела на меня и сказала:

— А эта… Реш обратила вас в свою веру?

— Нет, у меня своя вера, — сказал я, улыбаясь.

— А я уж думала, что вы… Часто вы уж у неё бываете, вместе гуляете.

— Госпожа Реш — интересная женщина, — настаивал я, — и новая для меня.

— Я ничего и не говорю… Интересная болтушка… Ну, разве случится когда-нибудь так, как она хочет?.. «Люди — братья… Люди — братья». Стыдно бы ей на старости лет стрекотать сорокой… Спасать задумала людей… «Армия спасения» и ещё что-то там…

Разговор о госпоже Реш оборвался.

С широкого крыльца обширной террасы дома, где жили мои хозяева, сошёл муж госпожи Зигер. С белой от седины головою, в белой чесучовой паре он ярким пятном двигался в лучах солнца и бережно нёс в руках тарелку с только что испечёнными розовыми булочками. Ступал он осторожно и улыбаясь смотрел на жену.

Госпожа Зигер пожаловалась на дороговизну жизненных продуктов и похвалила кухарку, которая умеет печь прекрасные булочки.

Старик Зигер протянул мне руку, здороваясь, потом поднёс ко мне тарелку с булками, улыбнулся и что-то сказал по-фински.

— Он сказал, что любит вас, — перевела мне слова мужа хозяйка.

Господин Зигер старше жены. Он дряхлый старик с бритым подбородком. Может он объясняться по-русски, но избегает это делать, потому что стесняется. А стороной я слышал, что он не любит ни русских, ни финнов и с большой серьёзностью в лице читает шведоманские газеты.

— Вот любить другого человека — можно, если он хороший, — продолжала разговор госпожа Зигер. — А «люди — братья», всё это глупость… Послушали бы, что говорят рабочие о нашей партии… Ну, какие они нам братья, эти рабочие?..

— А вы к какой партии себя причисляете? — полюбопытствовал я.

— Отец мой — человек благоразумный… муж — тоже, ну и я… — уклончиво отвечала она и притворно, как показалось мне, закашлялась.

Я понял, что госпожа Зигер принадлежит партии «благоразумных». Это так шло её преклонным годам, степенной наружности и положению богатой помещицы…

— Тоже вон и у нас есть безумные люди… И образованные, и с положением, и с состоянием, а вот — посмотрите на них…

— Кто же это?

— А младофинны… Им с нами бы заодно. У нас вся знать — бароны, помещики, купцы богатые. А они за свою программу держатся и мешают нам.

Госпожа Зигер назвала несколько старинных финских фамилий и при этом добавила, что если бы весь народ пошёл по тому пути, на который зовут его за собою «почтенные» и «благоразумные», то сейма никогда бы не распустили.

— А то подумайте, — продолжала она, — сколько нам стоили минувшие выборы, а теперь вон опять расходы.

Она говорила долго и, по-видимому, уверила в убедительность своей речи. Я не оспаривал положений моей собеседницы, и это расположило её ко мне ещё больше.

На прощанье она взяла с меня слово, что я, возвратившись с собрания, зайду к ней и расскажу обо всём, что увижу и услышу. Я пообещал.

После обеда мы с госпожой Реш отправились на собрание.

Госпоже Реш лет сорок, юрка она и энергична, говорит быстро, волнуется, всегда куда-то торопится, а когда заговорит на излюбленную тему, голубые глаза её горят как у девушки в семнадцать лет.

Она — офицер «Армии спасения» и ни от кого не скрывает своего положения. Меня она долго и упорно склоняла к тому, чтобы и я примкнул к их «союзу праведных», а когда убедилась в бесполезности своей агитации, махнула на меня рукою и предсказала, что я «непременно погибну». Разномыслие и вечные споры с нею не отталкивают меня от неё, и мне казалось, что она всё же надеялась увлечь и меня чарами своего духа.

Я столовался у госпожи Реш. Она — вегетарианка, кормила плохо и не сытно и тем действительно склонила меня и к вегетарианству, и к воздержанию в пище. Одну неделю, например, я ел черничный суп, черничный кисель и пироги с черникою, губы мои и зубы почернели, и руки я по несколько раз мыл, но всё же они были окрашены черникою.

Жила госпожа Реш у подножия высокого и красивого холма, на берегу озера. По субботам к ней откуда-то приезжал муж её, степенный финн, в крахмальных воротничках. Муж её не проронил со мною ни слова, а он и не говорил по-русски, а она прекрасно говорила, потому что лет десять прожила в Петербурге, служа экономкой в какой-то баптистской богадельне, а потом поселилась в Финляндии и купила себе маленькую усадьбу. Каждый год она обязательно ездила в Норвегию, на собрания воинов «Армии спасения» и оттуда возвращалась с Евангелиями, листками какими-то и брошюрами. Русских она любит, потому что «не может не любить человечество». О любви к человечеству она могла говорить очень долго и обстоятельно.