Читаем без скачивания Королева сыска - Галия Мавлютова

Опер Алексей Крышкин, притаившийся в закутке позади шахты доисторического лифта, неодобрительно на меня косится, но молчит. А чего ему — конечно, там, в закутке, лучше — отопительные трубы рядом и не дует. А я вот должна на самом сквозняке торчать, придатки отмораживать…

Почему всегда так получается? Почему буквально во время всех операций я оказываюсь на самом невыгодном месте? Если летом — то на солнцепеке или под проливным дождем, если зимой — то, пожалуйста, на таком сквозняке, что человека с железным здоровьем в гроб загонит, не то что меня, постоянно простуживающуюся…

Итак, мы в засаде. Засада. Самая паршивая штука во всей работе опера. Хуже, пожалуй, только поиск понятых — ноги истопчешь, пока уговоришь какого-нибудь испуганного прохожего помочь следствию. Нынче все ментов боятся почище рэкетиров.

Третий час ночи. Какого же черта ни хрена не происходит?

Сережа Румянцев, расположившийся несколькими ступеньками ниже, шепотом комментирует ситуацию:

— Они, наверное, спать легли. Завтра ж на работу…

Крышкин довольно хмыкает. Молодец Серега.

Шутка несмешная, но в нашем положении и такая сгодится. Пошутил — и вроде спало напряжение.

Потеплело на душе.

Мы пришли сюда, чтобы накрыть наркоманский притон. Пасли его ребята уже давно, но успешно. И теперь настала пора брать. Вот и берем: я, Крышкин. Румянцев и четверо оперов из ближайшего отделения — двое этажом выше, двое перед дверью проклятой квартиры; похоже, действительно все спят.

Нет, не должны. Незадолго до нашего появления, как нам сообщила разведка, туда зашли двое небедных клиентов, похоже, кавказцы. И до сих пор не вышли — черного хода тут нет, да и «Волга» одного из них торчит у подъезда. А из-под двери отчетливо тянет особым запашком, понятным только наркошам и ментам. Так что они там. Ширяются. Как бы не померли от передозировки…

Схема простая: ждем, пока кто-нибудь не подойдет к квартире или не выйдет оттуда. Тогда в открывшуюся дверь вламываются ребятки и скручивают всю шайку-лейку. Иначе никак — пока орлы будут дверь выламывать, хозяева всю дурь успеют в унитаз спустить. И доказывай потом, что тут собрались не на встречу одноклассников. И то, что экспертиза покажет содержание наркотика в крови, ничего не значит — ширнувшийся где-то на стороне уголовной ответственности не несет, а вот сбытчик сядет всерьез и надолго. Поэтому, кстати, наше ожидание преследует еще одну цель: входящего в квартиру (или убывающего из нее) немедля отделяют от сотоварищей и допрашивают, пока тепленький. Колется он (в смысле — сдает сотоварищей, а не иглой в вену тычет) очень быстро: зачем ему, честному, но оступившемуся покупателю зелья идти «паровозом» с гнусными торговцами?

Вот мы и ждем, пока либо туда кто-нибудь сунется, либо оттуда нос покажет. Уже четыре часа ждем.

В душе моей начинает расти вал раздражения.

Я, великий сыщик Гюрза Юмашева, капитан, без пяти минут майор, старший оперативный уполномоченный с Литейного, должна торчать ночью на какой-то вонючей лестнице… Я мысленно посылаю всех и вся на три буквы и поднимаюсь к злосчастной квартире. Крышкин квакает что-то предостерегающее мне в спину, но я посылаю и его. Бездумно берусь за ручку по всем законам должной быть запертой двери и тяну на себя.

Меня всегда интересовало, а что произошло бы, если б я поступила не так, а иначе? Как бы повернулась моя жизнь, не подойди я тогда к той дурацкой двери? Может, тьфу-тьфу, носила бы уже полковничьи погоны, а не ишачила в полиции нравов?

Скатиться туда с Литейного — хуже оскорбления для настоящего опера трудно придумать. Нет, что ни говорите, а судьба есть. Не дерни я сдуру за ту ручку — и как бы все сложилось? Не вышла бы на одну из самых мощных группировок тех лет, не распутала одну из самых хитрых махинаций… И в результате не превратилась бы в обыкновенного ловца сутенеров. Но я совершила самый нелогичный поступок, какой только можно представить себе в той ситуации. Я попыталась открыть заведомо запертую дверь.

Дверь оказалась незапертой, отворилась легко и бесшумно. Хозяева содержатели наркопритона — забыли ее запереть. Только и всего.

Замешательство среди бойцов длилось полсекунды. По истечении этого времени грохочущая ботинками, угрожающе лязгающая затворами волна смела меня, оттеснила, вжала в стену. Ребята слаженно ввалились в квартиру; послышались крики: «Стоять!», «Руки!», «Милиция!» и прочие вгоняющие в ступор вопли.

Сволочи они все-таки, эти мужики. Дверь-то я открыла, а первыми ворвались они. Невежливо.

Понятно, что меня они уберегают от возможных неожиданностей со стороны хозяев, но все же…

Я достала ствол и поспешила за своими бойцами. В комнате царило оживление — только среди наших, ясное дело. Клиенты уже дозрели и адекватно реальность воспринимать не могли. А радость ребят была понятна: на столе открыто красуется банка, как пить дать, с «опиухой», вокруг разложены пакетики с белым порошком — не успел-таки хозяин в унитаз бросить! Значит, сии клиенты сидят на героине. А с героина еще никто не слезал.

Сам хозяин здесь же — единственный трезвый из обитателей притончика, обыскиваемый Крышкиным и зло зыркающий по сторонам. Оперы, как конвой мавзолея, охраняют банку и пакетики — не дай бог кто-нибудь перевернет или рассыплет…

Хотя — некому: два клиента, как уже говорилось, вмазаны по полной программе. Более того: один из них как сидел со шприцем, занесенным над оголенным изгибом локтя, так и застыл в прострации.

Действительно, кавказцы. Прикинутые — богатые дубленки, «гайки» на пальцах — смотрят исподлобья, но, естественно, пока не врубаются. Картина маслом — «Не ждали».

— Йа-ха, Гюльчатай!

От переполняющих его чувств Сергей Румянцев уже не может изъясняться по-русски. И даже обзывает меня Гюльчатай, хотя прекрасно знает, что я не люблю этого. Но сейчас не до обидок. Говорю ему:

— Узнай, чья «Волга».

Рот в улыбке растянут до ушей.

— Уже. Вот этого, — он тычет пальцем в плотно сбитого кавказца лет тридцати пяти, приятеля того, что со шприцем, со щеками, синими от тщательно выбритой, но все равно заметной щетины, и берет со стола пачку изъятых документов. — Точнее, не совсем его. Он по доверенности ездит. Точнее, ездил. Пагава, Алан Муртазович его кличут.

А тачка принадлежит какому-то Марьеву С. Г.

— Кто таков?

Румянцев безмятежно пожимает плечами:

— А пес его знает. Разберемся.

Да уж, разобрались…

Я сваливаю на него самую трудную часть ментовской работы:

— Дуй за понятыми. А я пока протокол начну.

Сережа исчезает. Я же, сдвинув в сторону остатки закуси на столе, достаю чистые бланки. Душу переполняет ликование — как всегда после удачно завершенной операции.

Эх, знать бы тогда, чем эта история с «Волгой» некоего Марьева С. Г, обернется для меня спустя год…

Самое античеловечное изобретение в истории — это будильник. Самое сволочное. Будильники надо истреблять, как воробьев в Китае.

Если бы Гюрза действительно спала с пистолетом под подушкой, как о том говорится в милицейских небылицах про нее, то вытащила б его и разнесла эту дребезжащую железку к ядрене фене.

Ровно в семь. А так приходилось вставать, покидать кровать, которая казалась лучшим другом, выполнять десять отжиманий, лезть под контрастный душ.

Она привыкла заставлять себя. Вся ее жизнь — преодоление. Благодаря этому она смогла стать тем, кем стала. У других бывает, конечно, и по-другому. Скажем, если тебе повезло с родителями, которые проведут тебя за ручку до мягкого кресла, через престижные вузы и нужные знакомства. А если ты детдомовская, то приходится кувыркаться самой. Тут уж, девочка, ты никому не нужна и не интересна, кроме себя, дорогой и единственной.

Сейчас еще ничего. А вот раньше, до опалы, был «полный песец». Гюрза не слышала будильника. Ну не слышала — и хоть ты тресни. И стук в дверь ее бы не разбудил. И если бы пальнули из пистолета над ухом — наплевать. Спала бы дальше.

Единственное, на что реагировал ее организм, был телефон. Вот телефонный звонок заставлял ее выныривать из объятий Морфея и таки проснуться.

Почему так происходило — одному богу известно.

Однако происходило. И в течение трех — трех! — лет она под разными предлогами просила коллег по службе звонить ей по утрам домой. Причем старалась не обращаться к дежурным по отделениям: с одной стороны, чего им, все равно дежурят, могут и брякнуть, а с другой-то — если кто забудет, или будет в запарке, или еще что? Зато теперь можно не заставлять себя, потому что…

Откровенно говоря, свою службу в полиции нравов Гюрза терпеть не могла. Не любила до такой степени, что изредка, очень изредка позволяла себе являться на Тверскую в простенькой курточке и плевеньких джинсиках (хотя во все остальные «присутствия» собиралась словно на прием в посольстве) часикам к двенадцати, выдерживала там минут тридцать и быстро сваливала, мотивируя отлучку необходимостью работы «по адресам». Но вообще-то богемное разгильдяйство осталось в развеселом студенческом прошлом, и теперь она не позволяла себе расслабляться надолго даже в мелочах. Она должна быть лучшей, где бы ни работала — хоть в Главке, хоть дворником. Хоть в полиции нравов. А это требует сил. Но иначе и жить не стоит, не правда ли?