Читаем без скачивания Старая кузница - Семён Андреевич Паклин

Чуть в стороне от всех сидят у окна, невозмутимо покуривая махорку, дедушка Петро, Иван Протакшин, сосед Кузнецовых, и еще несколько мужиков.

Иван Протакшин — грамотный, рассудительный мужик. Он никогда не ввязывается в разные ссоры и вообще говорит редко. У него хозяйство крепкого середняка, и ведет он его по книжкам — с севооборотами, с удобрениями и другими новшествами. Если бы не куча ребятишек да хворая богомольная жена, Иван давно бы стал зажиточным хозяином. Его уважают за рассудительность и справедливость. На сходах и собраниях мужики всегда с особым вниманием прислушиваются к словам Ивана.

Его сосед, дед Петро, известен в деревне своим миролюбием и покладистостью. Он никогда ни с кем не спорит, до смерти боится ссор и всегда старается определить, в какую сторону настроено «обчество». «Куда все, туда и я» — излюбленная поговорка деда Петра.

Митя Кривой, который сидит на лавке между Никитой и Григорием Поликарповым, замечает, что он со своими почтенными соседями оказался на каком-то вроде бы отдалении от остальных мужиков. Желая как-нибудь загладить это неприятное разделение, Митя сокрушенно вздыхает и, кося глазом на приумолкнувших внушительных соседей, как бы рассуждая про себя, говорит скорым, окающим тенорком:

— Вот, понимаешь, и деревня наша вроде невеликая, а не живут люди в согласии. И чего бы, знаешь-понимаешь, делить? Живи всяк по себе, как бог велит… Работай по силам… Сдавай государству поровну… Так нет!

Но сидящие у дверей мужики как бы не слушают примирительных сетований известного кулацкого подпевалы Мити. Антон Хромой только озорно сверкнул глазами в его сторону да смачно сплюнул на пол.

— И чего, понимаешь, злобствовать? — продолжал Митя, — положил человек больше труда в свое хозяйство — и пусть пользуется с богом своим достатком, а нет, — развел он руками, — не завидуй. А то ведь, знаешь, обидели человека да еще и радуются, будто какое доброе, богу угодное дело сотворили.

— А то недоброе? — не вытерпев, зло отозвался Антон. — Шутка-дело, советская власть сколько хлеба получит.

— Власть, власть! — передразнивает Митя, раздражаясь. — Коли ты такой, знаешь-понимаешь, радетель о власти, сам и сдавал бы двести пудов. А то, небось, вон с Матвея Никаноровича двести пудов по твердому заданию стребовали, а с тебя — сколько бог на душу положит!

— А ты скажи: твоему Матвею хлеб-то кто вырастил? Сам он, что ли? Я ему землю пахал, да и убирал вместе с тобой же, подпевала ты рыжая!

— Да нету его, хлеба-то, — тонко вскрикивает Никита Твердышев. — Сколько было — сдал. А вы готовы шкуру содрать: полтораста пудов наложили! Где их взять?

Мужики у дверей насмешливо загалдели.

— Пошаришь, найдешь!

— У тебя на гумне ямы глубокие вырыты, откопаешь.

А густой бас Антона Хромого, перекрывая шум, гудит:

— Ага-а, не нравится! Сегодня на вас первый раз народ скопом навалился, так вы и то нос на сторону! Давайте срок, мы вот дружнее сорганизуемся, не то еще будет!

Митя ехидно щурит на Антона единственный глаз, в азарте топорщит в его сторону рыжую клочкастую бороденку.

— Ка-ак же! Сгарнизуетесь! Варлаковские вон тоже позапрошлый год, знаешь-понимаешь, в коммунию сгарнизовались. Звону было на всю округу, а, кроме сраму, ничего не получилось.

В переднем углу прокатился злорадный хохоток. Антон угрюмо хмурится и растерянно замолкает.

Неожиданно на выручку ему приходит Иван Протакшин, который до этого неодобрительно прислушивался к перепалке между Митей и Антоном.

— Варлаковских, слышь, что в пример брать, — рассудительно говорит он. — Кабы не подожгли их, у них что и путное вышло бы.

Мужики у дверей оживляются, Антон снова поднимает голову.

— Варлаковские только почин сделали, — зло гудит он. — А теперь вон по всей России поднялось. Ни Варлаково, ни нас не минует.

— Вот ты, Михалыч, — обращается Иван Протакшин к Андрею, который молча и с некоторым недоумением слушал спорящих, — ты через разные места прошел. Надо быть, примечал, как там в деревнях народ живет?

— А ничего, — миролюбиво говорит Андрей, — ничего народ, живет потихоньку.

— Так-таки и потихоньку? — сомневается Антон.

— Чего ж ему беспокоиться-то? Хлеб сеют, землю пашут…

— Пашут-то пашут… — ворчит Антон недовольно.

— Вот, слышь, в газетах пишут, — подхватывает Иван, — будто линия должна такая выйти насчет крестьянской жизни, и, значит, начали мужики кое-где в артели сбиваться, в товарищества такие. Как оно в других-то местах об этом слышно?

Все настораживаются. Мужики у порога смотрят на Андрея с надеждой, даже дышать перестали, ожидая, что скажет грамотный, повидавший жизнь в других местах кузнец.

— Да, слыхать, что-то будто затевается, — вяло говорит Андрей, — болтают кое-где…

— Это мы, Михайлыч, каждый день слышим, что болтают, — с иронией перебивает его нетерпеливый Антон, — только послушай Домну Ильичеву да того вон «праведника», — зло кивает он на Митю, — такого наворотят, аж нос зажмешь. А нам желательно знать, как эта политическая линия партии проводится.

Задетый грубоватой настойчивостью Антона, самолюбивый Андрей отвечает отрывисто:

— Мне, правду сказать, некогда было интересоваться, какая там идет политическая линия. У меня своя работа была: молотком стучать да инструмент ремонтировать. На это особой и линии никакой не надо, так получается, без линии.

Наступило неловкое молчание. Дедушка Петро, желая выручить Андрея, деликатно переводит разговор на другое. Заговорили о погоде, о видах на урожай.

Мужики у дверей по одному встают и молча выходят из избы.

Ушел вскоре и дедушка Петро. В избе остались Матвей Сартасов, Никита Твердышев да еще два-три водивших с ними компанию хозяина. Наконец встают и они.

— Ну, живи, Михалыч, — приветливо говорит Матвей, довольный тем, что Андрей не принял сторону Антона. — Обрастай, становись на ноги. Да в гости милости просим. Посидим, покалякаем. По нынешним временам трудовым людям дружнее держаться надо, а не рвать друг у дружки. Да и… другим не давать потачки.

И уже у порога, как бы между прочим, спросил, остро глядя на Андрея:

— Ты ведь, Михалыч, надо быть, в совет-то не бросишь захаживать, дружбу там терять, а?

Видя, что Андрей мнется, Матвей веско добавляет:

— Теперь бы особо надо тебе к этому месту поближе быть. Не на одних голодранцах