Читаем без скачивания Гончарный круг (сборник) - Аслан Кушу

– Это уже не печь, – довольно поделился с ним Айвар, – но по днищу можно предположить, как она выглядела.

Мату одобрительно кивнул и не стал мешать. Закончив окапывать, Айвар расчистил днище, что представляло собой вытянутую полусферу из камня, подмел вокруг ивовым веником. И только тогда присел рядом со стариком, горделиво любуясь находкой.

– Не знаю, как вас благодарить, Мату, – повторился он.

– Теперь-то за что, – пожал плечами тот, – печь ты сам нашел.

– Как знать, – поторопился Айвар, – не встреть я вас, не укажи вы на гончарный круг, стал бы искать печь?

– Все мы когда-нибудь кого-то встречаем, – Мату на мгновение погрузился в себя и задумчиво продолжил: – Вот и брат мой, хотя они и были земляками, впервые встретил его в далекой Москве…

Айвар понял, что Мату начал прелюдию к обещанному рассказу и приготовился слушать.

– Я был в том возрасте, – пояснил он, – когда еще не допускали на свадьбах к мужским играм, считая «сыроватым». Над верхней губой и подбородке уже пробивался пушок, а я смотрел на мир широко открытыми глазами, с непонятным томлением в груди. До войны было несколько лет, и народ, еще не предчувствуя ее, веря в светлое будущее, строил его самоотверженно на колхозных полях, заводах и фабриках. Однажды на заре апрельского дня отец, бывший секретарь ревкома, а тогда председатель колхоза, поднял меня и распорядился запрячь лошадь в служебную тачанку. «В город поедем, на вокзал, – объяснил он. – Вчера из района телеграмма пришла, брат твой из Москвы возвращается».

Отец очень гордился старшим сыном Гиссой, окончившим высшие партийные курсы, и возлагал на него большие надежды. А потому все это было сказано им с учтивостью и некоторым значением.

Я подсуетился, и через несколько минут тачанка была готова к поездке. Мне не терпелось увидеть Гиссу, который отсутствовал два года, а потому еще в ауле невольно чуть пришпорил коней. «Не спеши, не на пожар!» – остепенил отец, а за околицей и вовсе остановил у корчующих мелколесье колхозников. От них отделился мой дядя по матери, Каншао, твердой размашистой походкой приблизился к нам, расцвел в довольной улыбке.

– Народ сказывает, что Гисса из Москвы возвращается? – спросил он.

– Да, да, – ответил отец, стараясь не распространяться на эту тему, и сразу перешел к делу: – Сколько говорить тебе, Каншао, чтобы оставлял на каждом раскорчеванном участке хоть по несколько кустов для гнездования птиц?

– Ты-то сказал, – недовольно ответил дядя, а вот уполномоченный из райкома иного мнения: пашня, говорит, должна быть чиста от растительности, как плешь.

– Много понимает твой уполномоченный! – прикрикнул отец. – Без птиц не сбережем урожай от вредителей.

– Дались тебе эти птицы, зять! – чуть отступил Каншао. – Проку от них будет мало, да и зачем с начальством ссориться?

– Делай, как я сказал! – отрезал отец. – А прок будет! – и коснулся моей спины, трогай, мол.

Я погнал тачанку дальше, оставив озадаченного дядю у кромки поля, и всю дорогу думал об отце, не забывающем о деле даже в минуты такой радости; о Гиссе, что спас меня, когда в детстве увязался со взрослыми переплыть реку и стал тонуть, не дотянув до берега. Я любил их и гордился ими, был счастлив тем, что родился именно в этой семье.

А потом показалась паромная переправа через Кубань. Мы подождали, пока соберется народ, и вместе с тачанкой перебрались на другой берег. Отец и раньше брал меня по делам в город, в который, признаться, из-за суеты в нем, я ездил с небольшой охотой. Но на сей раз мне, подростку, окрыленному возвращением брата, его кривые и тесные улочки виделись затейливо милыми, а возвышающаяся над ними пожарная каланча – подчеркнуто важной. А средоточие ненавистной мне суеты – железнодорожный вокзал напомнил пчелиный улей, и, казалось, вот-вот отец, как бывало, по-хозяйски наденет на лицо защитную маску, обкурит этот большой дом с лепниной и достанет из него соты, истекающие золотистым медом. Вот так, дорогой Айвар, я любил своего брата и с нетерпением ждал его возвращения!..

Паровоз из Москвы, словно собравшись со всеми силами, дал протяжный гудок и проскрежетал, тормозя, у первой платформы. Отец был неподвижен, а я побежал по-над вагонами сквозь клубы пара.

– Ляца! – вдруг услышал у одного из них.

Сердце радостно забилось. Так меня всегда звала мать, и мог на этом перроне окликнуть только брат. Я повернулся и увидел в проеме вагонной двери Гиссу, его лицо с подкупающе доброй и теплой улыбкой. Он до сих пор стоит перед глазами, и потом, в пору моей зрелости, когда по воле обстоятельств приходилось злиться, возникало вновь и вновь, будто говоря: «Гнев, мой Ляца, не лучший советчик, улыбнись, не все так плохо в жизни!». И я слушался старшего брата.

Тогда же на перроне я чуть замешкался. А он, спустившись, радостно обнял меня, приговаривая: «Как же ты повзрослел, братишка, насилу узнал в толпе!» Я ухватился за его чемодан и поспешил было к отцу, но Гисса остановил. А потом в проеме возник он, такой же статный красавец, как и Гисса. Но первое впечатление, Айвар, редко бывает обманчивым. Многое мне сразу в нем не понравилось и особенно черные, как омут, глаза, с холодным, почти студенистым блеском, который обычно видишь в глубоком и заброшенном колодце. Что-то ястребиное было во всем его облике, терпеливо выжидающем свою жертву «Это Джамбот, – объяснил Гисса, – мы вместе учились на парткурсах. Он также направлен в наш район и первое время поживет у нас». Джамбот едва зыркнул на меня, а по-другому это не назовешь, накрывая тяжелым, как ярмо, взглядом, отчего я почувствовал некоторую неловкость. А в общении с моим отцом он был совершенно иным: глубоко учтивым и внимательным, живо интересовался успехами колхоза.

Потом мне не раз приходилось наблюдать таких, как Джамбот, которые интуитивно, содрогающимся нутром чувствуют присутствие сильной личности, каковой являлся отец. Но тогда всю дорогу из города я корил себя за составленный по первому впечатлению портрет, считая, что нужно больше полагаться на жизнь, а она покажет, нужно доверять таким людям; что мой брат не мог выбрать в друзья плохого человека и всякое такое. Никому не суждено знать, что случится наперед, и я не был исключением из этого правила.

За короткий срок Джамботу удалось обаять мою мать Загирет и отца. И если им случалось выкроить из полученных на трудодни зерна или масла излишки, продать их, то обновы в аульском магазине покупались и для него.

– Зачем тебе, Загирет, две белые рубашки на размер одного Гиссы? – как-то поинтересовался продавец сельмага.

– У меня, Тао, теперь два взрослых сына, – весело ответила она.

Джамбот очень любил хлеб, что она выпекала, – душистый каравай из скрученного теста, сдобный внутри, с прожаренной до легкого хруста корочкой.

– Балуешь ты нас, – как-то сделал он матери комплимент, – другой хлеб потом в горло не идет. В тех краях, где я родился, такого не пекут.

– Что ты, Джамбот! – всплеснула руками мать. – Пекут и получше! Не знаю, как у вас другие, но моя тетя там замужем, вот у кого хлеб на диво выпекается, не наешься!

А с отцом Джамбот по вечерам коротал время, расспрашивая о революции, гражданской войне, командарме Жлобе, с которым тот воевал и в последующее время часто бывал у него в гостях. «Толковый парень Джамбот, – однажды поделился с матерью отец, укладываясь спать, – хваткий и смышленый, далеко пойдет! А вот наш – не могу и предположить, только и знает корпеть по ночам над книжками. Учебы в Москве ему что ли не хватило?!».

Но так устроено человечество, а семья его – малая ячейка: кто-то в ней должен сомневаться. Вот и я при словах отца сумнящеся хмыкнул.

Гисса и Джамбот уже работали инструкторами райкома комсомола и, как водилось в те времена, возвращались домой вооруженные наганами. По вечерам они неторопливо разбирали их и начищали каждую деталь до блеска, ведя размеренный разговор о комсомольских делах. Мне в руки оружие не давали, и я следил за всем этим с мальчишеской завистью и кровью, закипавшей в жилах. Однажды Джамбот заметил это и предложил:

– Пострелять хочешь?

– Рано еще, – одернул его Гисса и добавил, – лучше ему вовсе не брать в руки оружие.

– Как знать! – не согласился Джамбот.

А время шло, и на очередной конференции актив района избрал Гиссу первым секретарем райкома комсомола, его, а не Джамбота, как предполагал отец. Уже тогда я заметил, что, если между ними не пробежала черная кошка, то уж точно мелькнула ее тень. Однако Джамбот по-прежнему жил у нас.

– Вот и должность хорошую Гисса получил, – как-то на досуге призадумался отец, – а жениться вроде не собирается. Изведет он Фатиму, что все эти годы его верно ждала, потеряет.

– У нас серьезный сын, – строго ответила ему мать, – не переступает порог девичьей, чтобы просто поболтать. Придет время, созреет.