Читаем без скачивания Лидия Русланова. Душа-певица - Сергей Михеенков

Некоторые движения человеческой души, её волнения и потрясения, может выразить только поэзия. Или — песня.

В зале Саратовской оперы не протолкнуться. Слушатели — солдаты местного гарнизона и частей, дислоцированных в губернии. Из Саратова на фронт уходил эшелон. И вот перед отправкой — концерт Сироты. Этот первый концерт состоялся по инициативе её фабричных подруг, они буквально за руку привели в оперный театр свою певунью, зная, что лучше её солдатам никто из саратовских не споёт.

Ведущий объявил:

— Поёт Лидия Русланова! Русская народная песня…

«Пою, а чуть не плачу! — рассказывала потом Русланова о том первом своём концерте перед солдатами. — Посмотрю в глаза какому-нибудь молодцу, как он слушает: сам здесь, а душа — там, дома, в родной хате, возле родной матери… А я после этого и думаю: какая тебе судьба будет, молодец, лежать тебе в болотах с закрытыми очами…»

Лидии тогда было-то всего 16 лет. И в каждом молодом солдате она видела старшего брата, ещё даже и не жениха. А в каждом пожилом — отца. А солдаты, затаив дыхание, слушали Сироту, ещё не запомнив её имени и фамилии, и видели в ней младшую сестрёнку и дочь.

Спела она всё, что знала и что пела на фабрике своим подружкам. А публика ликует, рукоплещет, не отпускает. Поклонилась залу земным поклоном, который впоследствии тоже назовут «руслановским», и собралась было за кулисы…

— Браво, сестричка! — закричали ей из зала.

— Куда ж ты уходишь?!

— Пой ещё!

Вернулась она, залилась краской, растерянно и простодушно говорит:

— Да я вам уже всё спела. Больше ничего не знаю! Что ж мне теперь делать?

— А ты пой сызнова! — закричали ей солдаты.

— Сызнова начинай!

— Пой, милая, пой!

«Так всё сначала и пришлось повторить, — вспоминала Русланова. — А лет в семнадцать я была уже опытной певицей, ничего не боялась — ни сцены, ни публики. У меня находили хорошие вокальные данные, обязательно велели учиться… Поступила в консерваторию. Земно кланяюсь профессору М. Медведеву[5], который учил меня, отдавал мне все свободные минуты. Но долго в консерватории я не пробыла. Поняла, что академической певицей мне не быть. Моя вся сила была в непосредственности, в естественном чувстве, в единстве с тем миром, где родилась песня. Я это в себе берегла. Когда пела, старалась прямо в зал перенести то, чем полна была с детства, — наше, деревенское. Такой я и была нужна. В городах так или иначе многие были связаны с деревней, и я пела им — прямо в раскрытую душу».

Над этим монологом стоит задуматься. Свидетельств о том, как Русланова провела два года в консерватории, не сохранилось. Сама она оставила в своих воспоминаниях-интервью лишь то, что процитировано выше. Можно предположить, что среди академических певцов и певиц ей было неуютно и нелегко. И уход из Саратовской Алексеевской консерватории для неё стал своего рода освобождением. Вот откуда это сокровенное: «Моя вся сила была в непосредственности, в естественном чувстве, в единстве с тем миром, где родилась песня…» «Наше деревенское» было чужим в чопорной академической среде. Друзей или подруг она себе тоже здесь не нашла. Должно быть, основная масса студентов, которая задавала тон в консерватории, была из другого теста…

Некоторые биографы Руслановой говорят о том, что профессор Медведев, приняв её в академическую группу с надеждой выпестовать из этого самородка оперную звезду, вскоре понял, что «самородок огранке не поддаётся — то ли сопрано, то ли меццо-сопрано, то ли колоратурное — не поймёшь…».

Однажды мэтры оперной сцены и зубры педагогики прослушивали студентов. После пения Лидии Руслановой коллеги с раздражением заявили профессору Медведеву:

— Да она же у вас до сих пор не умеет правильно петь! Она ведь не диафрагмой поёт!

— Не диафрагмой, — согласился профессор Медведев. — Лучше! Она поёт душой!

Учитель будущей великой русской певицы хотел сгладить ситуацию, объяснить коллегам уникальность голоса своей ученицы, который попросту не умещается в рамки академического пения. Но, увы, из консерватории Руслановой пришлось уйти. Да и сокурсники посматривали на фабричную свысока, иронично замечая порой, что от неё пахнет политурой, цехом. На французские духи на фабрике конечно же не заработаешь. Но будут у неё ещё и французские духи. И духи, и всенародная слава, и хорошие сборы.

Иные критики, рассуждая о Руслановой, говорят порой: вот, мол, самородок самородком, а ведь нигде не училась, образования так и не получила. Известная история: вначале выдавили из аудитории, а потом стали пальцем показывать и пенять — мол, недоучка…

Но образование-то получить она успела. Всё, что нужно, получила. У профессора Михаила Ефимовича Медведева и получила. Медведев сам был прекрасным певцом, и всё, что мог, своей ученице, по её же признанию, дал. А то, что формально полного курса консерватории не окончила и диплома не получила, так что из того? Он ей и не нужен был. Не диплом поёт — певец. Кто помнит о тех, кто учился вместе с Руслановой и получил диплом об окончании полного курса Саратовской Алексеевской консерватории? Ей и звание народной артистки потом не дадут. Ну и что? Чиновничество, которое в те годы заведовало культурой в СССР, просто-напросто продемонстрировало своё невежество, а по сути дела отсутствие культуры как таковой.

Русланова училась много. Всю жизнь. И всякую науку постигала быстро, сокращённым курсом. А начала свою учёбу в пять-шесть лет. С перемётной сумой в саратовских дворах петь на морозе — это что, не учёба? А в церковном хоре, когда её, Сироту, слушал весь Саратов? А концерты в пыли и смоге мебельной фабрики?.. Жизнь протащила её через такие университеты, после которых любая академия может показаться пресной и отвлечённой наукой.

Однако ж — два курса консерватории у профессора Медведева. Потом — уроки у оперной певицы, солистки Большого театра Евгении Ивановны Збруевой. Как рассказывала сама Русланова, пришла она к Збруевой, поклонилась низко: «Научите…» Брала уроки и у других певцов и педагогов. Училась всю жизнь.

Саратовский период жизни и песенного творчества нашей героини заканчивался. Но лишь формально. Потому что родина, родной край, мелодия местного говорка, неповторимые речевые и языковые интонации волгарей, свет родных лиц земляков будут светить ей всегда, до последнего часа. И земляки тоже будут платить ей своей искренней и трогательной любовью.

Некогда блиставшая на сцене танцовщица Антонина Ревельс[6] в своих воспоминаниях рассказывает об одном любопытном эпизоде: «Как-то… мы приехали в Саратов. Когда выпало свободное время, Лидия Андреевна пригласила несколько человек из тех, с кем дружила, прогуляться по городу.