Читаем без скачивания Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в. - Антология

Противоречива позиция Вяземского, эволюционировавшего после 1830-х годов из стана союзников декабризма в лагерь откровенных консерваторов. В своих талантливых эпиграммах 1820-х годов он выступал как единомышленник Пушкина, смело обличая литературных ретроградов, придворных шаркунов и лакеев, пустую и спесивую знать. Много страсти и злости вложил Вяземский в цикл сатирических стихотворений, направленных против Булгарина.

В манере Вяземского-эпиграмматиста привлекает неистощимая игра остроумия, колкости, впрочем не чуждая не только язвительной ироничности, но и сарказма. Таковы, например, его выступления против мракобесов, гонителей университетского образования, готовых чтением псалтыря и священного писания подменить все науки:

Кутейкин, в рясах и с скуфьею,Храм знаний обратил в приход,И в нем копеечной свечоюОн просвещает наш народ.

В эпиграмме на М. М. Сперанского финал («Стал ненавистен мне угодник самовластья») напоминает лучшие строки гневной пушкинской музы. Те же мотивы звучат и в сатирической миниатюре на П. И. Свиньина, воспевшею прелести Грузина, имения царского временщика Аракчеева, с одной «благородной» целью — как бы поскорее «выкланяться в чин».

Дар Вяземского, полемиста-эпиграмматиста, раскрылся в эпизоде борьбы вокруг «Горя от ума». Комедия Грибоедова буквально потрясла русское общество неукротимостью негодования, духом свободолюбия, неотразимой силой афористического, исполненного ядовитой соли и меткости стиха. Злободневность, социально-политическая глубина пьесы, ее горький сарказм живо задели эстетических рутинеров, сочинителей салонных ложноклассицистических комедий, литературных будочников, зорко охранявших шлагбаумы официального вкуса. По этим мишеням и били эпиграммы Вяземского «К журнальным близнецам» (1824), хотя конкретный адрес их был определен выступлениями А. И. Писарева и М. А. Дмитриева.

П. А. Вяземский вошел в историю поэзии как блестящий мастер каламбура. Есть среди его эпиграмм примеры сравнительно невинной игры со словом. Вот поэт выводит на чистую воду незадачливого уездного врача, неожиданно пустившегося в переводы:

Пахом! Дивлюсь я твердости твоей:Иль мало перевел в уезде ты людей?

Значительно содержательнее эпиграмма на одного из ревнителей классицизма и старинного слога — адмирала А. С. Шишкова. Было бы упрощением считать, что в деятельности главы «Беседы любителей русского слова» все было реакционно. Стремление защитить основы русской национальной самобытности, попытки противопоставить экспансии карамзинистов, охваченных идеей все и вся «европеизировать», заботу о судьбе живой народной речи, коренного русского слова, несомненно, содержали определенные рациональные зерна. Уже здесь как бы предварялись будущие схватки славянофилов и западников. Однако главное направление борьбы шишковистов, безусловно, шло вразрез с социальным и эстетическим прогрессом. На эту сторону вопроса и обращает внимание Вяземский:

Шишков недаром корнеслов;Теорию в себе он с практикою вяжет:Писатель, вкусу шиш он кажет,А логике он строит ков.

Еще большей остроты достигают каламбуры в эпиграмме «На Ф. Глинку» (1826). Здесь высмеиваются потуги поэта Ф. Н. Глинки на «опыты священной поэзии», содержатся смелые атеистические выпады против религиозной догмы.

Гражданские мотивы в сатире молодого Вяземского весьма сильны. Встречаются у него и открыто политические выступления. В своем басенно-эпиграмматическом творчестве поэт воюет с крепостничеством, осуждает произвол и деспотизм царской администрации. Но социальный протест введен в определенные рамки, обусловлен степенью неудовлетворенности поэта лживыми принципами светского общества. Позитивная программа Вяземского не шла далее либеральных реформ, улучшения нравов путем распространения просвещения.

Заметный след оставил в истории сатирической миниатюры и другой крупный поэт первой половины XIX века — Е. А. Баратынский. Если у Вяземского колкость и озорной дух определяют комический строй эпиграммы, то главной особенностью сатирической миниатюры Баратынского следует считать философическую иронию.

Эпиграмма Баратынского отягощена, как тогда говорили, «рефлексией», то есть размышлением, и потому она, быть может, менее злободневна и оперативна, чем ожидаешь от этого мобильного журнального жанра. В большинстве эпиграмм поэта запечатлено борение комического начала с элегическим, в них сплав сарказма и грусти. При этом далеко не всегда первое побеждает второе. Отсюда ощущение трагической неустроенности жизни и особые краски юмора, тонкой, но грустной улыбки поэта.

В творчестве Баратынского преимущественно представлены эпиграммы на литературных противников (Хвостов, Булгарин, Каченовский, И. А. Полевой и др.), впрочем его перу принадлежит и очень острая политическая эпиграмма на Аракчеева. Так же как и пушкинской, эпиграмме Баратынского присуща аналитичность. Хотя оппозиционность поэта, в отличие от шедшего к консерватизму Вяземского, сохранялась до конца дней, ярость обличений Баратынского умеряется «гамлетовским» философским раздумьем, ощущением утраты (после декабря 1825 года) прежней веры и отсутствием новой. Моральное превосходство поэта над окружающей его действительностью сообщает особый настрой его сатирической музе.

Как сладить с глупостью глупца?Ему впопад не скажешь слова;Другого проще он с лица,Но мудреней в житье другого.

В этой эпиграмме верх берут не обличительные тона, а вопросительно-элегические. Сердце поэта удручено видом человеческой глупости, разливом той пошлости обыденной жизни, где именно тот, кто «бестолково любит» и «бестолково ненавидит», пользуется всеми благами. В том же ключе написана эпиграмма «Глупцы не чужды вдохновенья…». Но здесь изображение запутанных противоречий в современном обществе завершается уже не сетованием, а резким сатирическим штрихом. Хотя все растущее на земле «равно весна животворит», она все же на глупца действует избирательно:

Его капустою раздует,А лавром он не расцветет.

Есть у Баратынского стихотворная миниатюра, открывающаяся такими строками:

Сначала мысль воплощенаВ поэму сжатую поэта…

Произведение это написано в манере, весьма характерной для философской лиры поэта. Не случайно в журнальной публикации оно имело заглавие «Мысль». Вот именно мысли, раздумья по поводу тех или иных привлекших взор художника опасных, вредных или печальных сторон жизни и становятся объектом его иронической музы. Этим обстоятельством диктуется характер циклизации эпиграмм Баратынского, объединяемых не просто темой или нравственной позицией сатирика, но способом развития идеи, диалектикой пытливой авторской мысли.

С именами каждого из рассмотренных выше поэтов связано если не новое направление (этому требованию отвечает лишь Пушкин), то новое завоевание в истории русской эпиграммы. В разной мере им выпала участь пролагателей новых путей в нелегком искусстве стихотворной сатирической миниатюры.

Совсем иное дело эпиграмма С. А. Соболевского. Для него она была единственным поэтическим жанром, а работа в этой области принесла ему широкую известность.

По воспоминаниям современников, Соболевский увлекался песнями Беранже, и, по-видимому, потому манера куплета врывается в традиционную фактуру его эпиграмм. Ритмы сатирической песни, идущей от замечательного французского поэта-демократа и от сатирико-юмористического куплета, исполнявшегося на театрально-эстрадных подмостках, придают особый колорит его стихотворной миниатюре. Вместе с тем Соболевский успешно использовал и традиционный пяти-, шестистопный ямб (см. его великолепную эпиграмму на Г. Н. Геннади — незадачливого издателя сочинений А. С. Пушкина).

Ускоренное развитие новой русской литературы обусловлено прежде всего своеобразием социально-исторического пути России. Оно сопровождалось взаимодействием и взаимопроникновением различных литературных жанров. Закономерность эта прослеживается на любом из них. История эпиграммы подтверждает это с особой наглядностью.

Например, становлению эпиграммы в XVIII веке во многом содействовало ее тесное сотрудничество с басней. Басня, щедро представленная в журнальной периодике сумароковско-державинской поры, не только популяризировала отвлеченные моральные принципы, но и откликалась на злобу дня, выполняя тем самым роль отсутствовавшего в те годы фельетона. Басня широко опиралась на всю предшествующую мировую традицию (от Эзопа и Федра до Лафонтена), свободно используя прежние сюжеты, творчески пересаживая их на русскую почву. Этому на первом этапе училась у басни и эпиграмма — отсюда обилие переводов из Луцилия, Марциала и других античных авторов вплоть до французских и немецких эпиграмматистов XVIII века.