Читаем без скачивания Рядовой случай - Михаил Щукин

— Вот что, Галина, собирай манатки и уезжай куда-нибудь. Сама не уедешь — выселим!

Галина неожиданно махнула ему — не уходи, останься. Долго всхлипывала, потом подняла на него влажные глаза, из них брызнул свежий, зеленоватый свет и показалось, что лицо от него немного помолодело. Она медленно повела рукой, словно расчищала пространство, и тихо, едва слышно заговорила:

— Я тебе, Дмитрий Палыч, скажу, ты послушай меня. Все, как на духу, скажу…

Она замолчала, словно хотела что-то вспомнить, хотя вспоминать ей не требовалось, она ничего не забыла.

Одинокая баба в деревне, что колодец у степной дороги, только лишь с одной разницей: к колодцу, чтобы напиться, люди тянутся, а к бабе, чтобы имя ее лишний раз потрепать, все сплетни. Галина поняла это через год после смерти Алексея, внезапно и ясно, на дне рождения у Карпова, куда ее, по привычке, пригласили — как-никак, а хозяин с ее Алексеем раньше друзьями считались.

Вечер был обычный. Поздравили именинника, выпили, попели, потом разом и громко все заговорили, а Галина, которой было невесело и тоскливо, незаметно вышла на крыльцо. Стоял конец мая, цвела черемуха и ее дурманящий запах густо плыл над деревней. Не вытирая слез, Галина смотрела в темноту прохладного майского вечера, и виделось ей как наяву: идут они с Алексеем к обскому берегу, где самые густые черемуховые заросли, и он поет ей там солдатские песни. Любил он ей солдатские песни петь. Не услышать ей больше ни голоса Алексея, ни его песен. Она медленно спустилась с крыльца и села на лавочку за оградой. Одинокой и потерянной чувствовала себя Галина в этот дивный, весенний вечер, пропахший черемуховым духом. И потому не сразу расслышала женские голоса, которые раздались на крыльце. А когда расслышала и поняла их смысл, испуганно вскочила с лавочки и побежала по улице, словно надеялась таким образом убежать от того, что услышала. А говорили о ней.

— Мужик-то у меня на Галину Куделину сидит таращится, чтоб ему глаза повыело. Как же, такая баба сладкая…

— И свободная. Им, мужикам, это как сахар, только дай. Да и с нее-то мало возьмешь — она теперь как голодная курица, с любого стола крошку ухватит.

— Я теперь за ней в два глаза… пусть только попробует.

— Гляди, а то…

Одна из женщин была жена Карпова, а другая — продавщица из магазина Нюра Огибалова, это Нюре и показалось, что ее муж положил глаз на Галину. Как, оказывается, просто можно нагадить в душу!

Галина прибежала домой, заперлась, словно боялась, что к ней будут ломиться, и всю ночь, до утра, проревела. От обиды, от злости и одиночества. Ведь все это время она думала только об одном Алексее и никто ей не был нужен. Никто! Но тогда она еще не знала, что сплетня, зацепившись грязными руками за ее подол, уже не отцепится. Женские взгляды при встречах становились сразу подозрительными, колючими, они буквально сверлили ее, пытаясь отыскать тайное, скрытое. Галина это прекрасно чувствовала и иногда ей хотелось закричать: «Да что же вы это делаете! Вы послушайте меня! Послушайте!» Но она таких слов не сказала и не выкричала, догадавшись, что им никто не поверит. Наоборот, если начнет оправдываться, люди еще больше уверятся в правоте сплетни, возникшей из ничего, на пустом месте. Она крепилась, старалась оставаться по-прежнему гордой и от всех своих старых знакомых, от их благополучных семей, все дальше и дальше уходила в одиночество, прячась в своем доме, как в укрытии.

Зимой, как только встала Обь, леспромхозовский шофер Ревякин привез ей из-за реки сено. Помогали ему Кузьма Дугин и Илья Жохов. Когда мужики закончили переметывать сено, Галина, как водится, позвала их обедать. Словно сердце чувствовало, даже выпивки на стол не поставила, решив, что накормит и отдаст деньги, а там уж они как знают. Не успели они сесть за стол, как прибежала жена Ревякина, с ходу зафитилила в окно поленом и подняла такой крик, что в одну минуту мужиков и след простыл. А жена Ревякина, призывая соседей в свидетели, все стояла в ограде, воинственно ткнув руки в бока, и поливала Галину как только могла, пока не устала.

Через несколько дней после этого происшествия, получив аванс, Галина зашла в магазин, чтобы купить хлеба, крупы и еще кое-что по мелочи. Открыла двери и взглядом сразу натолкнулась на бабку Шаповалиху. Бабка стояла к дверям спиной, Галины не видела и, захлебываясь, торопливо рассказывала женщинам в очереди:

— Ну так вот, а Ревякин-то, оказывается, уж в не впервой у нее, у Галины-то. А после ругани-то ночью из дома утащился, да и опять к ней, у нас, говорит, любовь промеж нас…

Женщины, стоявшие в очереди, на бабку зашикали, но та ничего не слышала, балаболила и балаболила. Лицо Галины медленно занялось красными пятнами, но она, на короткое время замешкавшись, все-таки пересилила себя и прошла к прилавку. Очередь перед ней молча расступилась. Шаповалиха, испуганно ойкнув, придавила рот ладошкой. Но тут же выкрутилась:

— Ой, старость, старость, опять в поясницу вступило, ни ходить, ни разогнуться не могу…

И шустро вышмыгнула из магазина.

Галина подошла к прилавку вплотную и все ждала, что вот кто-нибудь из женщин скажет ей доброе слово, скажет, что не верит сплетне. Но очередь молчала. Значит, поверили Шаповалихе. Продавщица Нюра Огибалова не скрывала радостной усмешки. Галина, стараясь не замечать ни усмешки, ни молчаливо стоящей очереди, купила хлеба, крупы, спичек и сахару. Расплатилась, положила покупки в сумку и медленно, едва удерживая себя, чтобы не побежать, вышла из магазина. Дверь за ней звонко скрипнула железной пружиной и глухо стукнула.

И снова была одинокая, со слезами, бессонная ночь. Откуда в людях, думала Галина, эта бездумная злость, это желание очернить рядом живущего? За что, за какие грехи свалилась на нее и измазала грязная сплетня? Чем больше думала Галина, чем больше задавала самой себе вопросов, тем сильнее крепла в ней уверенность, что односельчане меряли ее своей меркой, той, которая у них была для самих себя лично, не для людей — для людей они держали другую — а для себя. Вскоре она окончательно уверилась в этом и ей стало все безразлично. Галина опустила руки и ходила словно пришибленная.

После случая в магазине прошло несколько месяцев. Ночью Галина только-только задремала под ровный шум обложного дождя, шуршащего по крыше, как ее разбудил осторожный, вкрадчивый стук в окно. Она открыла глаза и прислушалась, показалось ей поначалу, что блазнится спросонья. Но стук повторился и был все таким же осторожным и вкрадчивым. Галина накинула на плечи старый брезентовый плащ Алексея и вышла в сенки. Сердце у нее недобро ворохнулось, но она к нему не прислушалась, громко спросила:

— Кто там?

На крыльце послышались шлепающие шаги.

— Галина, открой, сказать мне надо…

Она узнала голос Ревякина, насторожилась, но дверь открыла. В лицо дохнуло свежестью дождя и водочным перегаром. Галина ничего не успела сообразить, как жадные, сильные руки скинули с нее плащ и грубо, твердо потянулись к груди, разрывая ночную рубашку, Шепот у Ревякина был хриплый, с придыханиями:

— Ты это… моя-то орет… да хрен с ней… чего зазря страдать… давай это… будем хоть знать за что, да и тебе радость, без мужика-то худо… — Ревякин хихикнул и засопел, все дальше проталкивая твердые, шершавые руки. Она как окаменела, крик застрял в горле и лишь когда Ревякин, до подола располосовав рубашку, потащил Галину в комнату, к Галине вернулась способность что-то соображать и делать. Она стала вырываться, царапаться и неожиданно для самой себя вдруг заругалась таким страшным и черным матом, что Ревякин от удивления даже остановился, и этого короткого замешательства ей хватило, чтобы вырваться. Нагнувшись, растопырив руки, она закружила по комнате, не переставая ругаться, и судорожно искала хоть что-нибудь тяжелое или острое, чем можно было бы ударить, ударить и оборониться, защитить себя. Ревякин, топая сапогами и хрипло дыша, пытался перехватить ее и не мог — Галина ускользала. Дьявольская, неимоверная сила проснулась в ней, а тут еще и руки наткнулись на тяжелое, сосновое полено и она взмахнула им над своей головой, как топором. Ревякин медленно попятился к двери, настороженными, злыми глазами карауля каждое ее движение, у порога он резко повернулся и выбежал. Галина бросила на пол полено, неровными, спотыкающимися шагами добрела до лавки и, обессиленная, села. В эту минуту ни слез у нее не было, ни жалости к самой себе, ни злости к Ревякину — одна лишь черная пустота.

И с ощущением этой черной пустоты она пошла назавтра в сельсовет к Карпову, даже не давая себе отчета и точно не зная — зачем туда идет? Видно, брезжила, маячила надежда, что хоть там ее поймут. Карпов был занят, писал какие-то бумаги. Поднял на нее сердитые глаза и спросил:

— У тебя чего? Надолго? Ну, если надолго, давай завтра. Некогда мне.