Читаем без скачивания Новый Мир ( № 11 2004) - Новый Мир Новый Мир

Говорит заместитель директора Государственного архива РФ, автор книги “Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе” Владимир Козлов: “Шли дискуссии о том, куда направить деньги, чтобы получить быстрый результат: либо в центральные районы страны, где уже существовала инфраструктура, либо на целину. В решении о целине проявилась стилистика хрущевской эпохи. <…> Подобными же рывками решали массу других проблем: космоса, водородной бомбы и т. д. Возникавшие проблемы — не важно какие — Хрущев стремился решать достаточно быстро, в каком-то смысле спонтанно, и с этой точки зрения нет большой разницы между, скажем, докладом Хрущева на XX съезде, который был воспринят как некое спонтанное действо, и решением о целине. Нужно или не нужно было осваивать целину — с моей точки зрения, сейчас обсуждать этот вопрос не имеет никакого смысла. Поэтому примем просто как данность, что целина случилась”.

“Кроме того, надо обратить внимание, что примерно в это же время, после амнистии 1953 года, ГУЛАГ потерял половину своего населения. Причем наиболее работоспособную. Тех, кто работал, „мужиков”, выпустили на волю, остались те, кто паразитировал на рядовом населении ГУЛАГа. То есть в результате амнистии ГУЛАГ стал неработоспособным. Но об амнистии говорили еще при Сталине, и разговоры о кризисе ГУЛАГа, о необходимости сбросить его лишнее население начались еще в самом же ГУЛАГе и в МВД СССР в конце сороковых годов как минимум. Вставал вопрос: если не принудительный труд, то какой? <…> Хрущев искал замену принуждению. Сначала попытались ввести милитаризацию труда: принудительный труд под конвоем менялся на труд людей военнообязанных, работавших в чем-то похожем на трудовые батальоны. Начались волнения демобилизованных военнослужащих, которых использовали как рабочую силу на стройках. В городе Новошахтинске Каменской области, в Московской области в городе Кимовске и в Гремячевском районе, в Экибастузе, большая стачка в Кемерове — все это 1955 год. Забастовки, волнения солдат-рабочих показали, что это тупиковый путь, и от него быстро отказались. Не важно, правильным или нет было решение о целине. Важно другое. Представим себе, что приняли решение вложить деньги и ресурсы в центральные районы страны, — это принципиально иная стилистика. В ней отсутствует хлесткость, эффектность, призыв к энтузиазму. Это совершенно другая манера политического поведения. Трудно себе представить, чтобы Хрущев так действовал: систематически, планомерно, экономически более-менее обоснованно. А целина как раз очень хорошо компонуется с его манерой действия”.

“Возвращаясь к целине — если взять карту целинных районов (подчеркиваю, целина — это и новостройки тоже) и положить на нее карту ГУЛАГа, то окажется, что они совпадают, это районы лагерей, спецпоселений для депортированных этносов, враждебных социальных элементов”.

“И достаточно было тронуть этот район для того, чтобы обнаружить: счастье для режима, что все эти проблемы сконцентрировались на периферии, далеко от Москвы, от крупных промышленных центров, там, где плохие пути сообщения, откуда не доходит информация. Случись первые же волнения — я говорю не о восстаниях в лагерях, а о волнениях молодых рабочих, многочисленных конфликтах и драках в тех районах, — случись подобное вблизи Москвы, неизвестно, с какими проблемами столкнулся бы тогда хрущевский режим. Мы имеем дело с территориями, куда Сталин сбросил все, с чем он не смог справиться. В какой мере в состоянии был со всем этим справиться Хрущев? На целине перекрещивались встречные процессы: с одной стороны, возвращение депортированных народов, реабилитация, одни из этих районов возвращались, а туда направлялись совершенно другие контингенты”.

“Массу прибывших рабочих расселили в палаточных городках, забывали снабжать не только продуктами и промтоварами, но и питьевой водой; по вечерам не было электрического освещения, и из занятий оставались главным образом драки. Как показало следствие после беспорядков в Темиртау, чуть ли не половина приехавших были не обеспечены работой. К тому же это был ненормальный социум, с ненормальным возрастным и половым соотношением. Там не действовали привычные социальные механизмы сдерживания (авторитет старших родственников, соседей и т. п.). Собрали вместе несколько тысяч парней, добавили бродильный элемент в виде досрочно освобожденных уголовников и приставили к ним пяток милиционеров. И предполагалось, что будет порядок”.

В конце беседы — хроника беспорядков на целине, 1954 — 1960 годы.

Вадим Цымбурский. Путинщина и новый радикализм. — “АПН (Агентство политических новостей)”. Проект Института национальной стратегии. 2004, 28 июля <http://www.apn.ru>.

“Я принимаю лозунг „Или мир (как он есть), или Россия”, допуская лишь их временное сосуществование на планете и отказываясь видеть в „Корпорации Утилизаторов Великороссии” приемлемую форму России. Речь должна идти о России не как об одной из антисистемных сил, но как о силе внесистемной, расценивающей прилив деструктивных волн в мировом масштабе как законную казнь над постхристианской мировой Империей, однако отказывающейся сущностно отождествляться с силами, которые совершат эту казнь. Бог дал своему блудному сыну — русскому человеку — особое место на земле, дал нефти (авось еще на 20 лет), дал газа на ХХI век, дал технологических умений и прозрений, дал, наконец, оружие, способное аннигилировать любой мировой порядок, который попытался бы аннигилировать Россию, чтобы этот блудный сын, поумнев (и беря пример от смоковницы), мог поставить свой стол в стороне от чумного стола сильных и богатых”.

Александр Ципко. Есть ли у нас будущее? — “Литературная газета”, 2004, № 29.

“Послепутинская Россия появилась сейчас, уже при Путине, и к ней на месте нынешней власти я бы относился всерьез”.

“<…> Россия выстояла, сохранила себя. Сохранила, приговорив к смерти, к вымиранию слабых. Такова страшная правда новой нашей революции. Кто был приговорен погибнуть, тот погиб. А кто сам стал сторожем своей души, тот уже выжил. Самое страшное позади. Но страхи остались”.

“Новая психология русского человека, новое, обостренное и экзальтированное восприятие мира как раз и связано с тем, что ощущение опасности, угрозы вымирания пустило уже корни. И здоровой реакцией на эту угрозу как раз и стал происходящий на наших глазах пересмотр традиционного, снисходительного отношения к пьянству. Тут происходит нечто новое, здоровое, что мы не замечаем. Русские сегодня делятся прежде всего на тех, кто пьет на работе, и на тех, кто полагает, что вино работе во вред. Те, кто спасаются, начали с осуждением, с презрением относиться к пьющему человеку”.

“Люди стали мудрыми. Они все осознают, что страна выжила, ибо все сразу умудрились жить не по закону. <…> Правда, страшная правда состоит и в том, что одновременный переход к законности может просто привести к новой катастрофе, к той борьбе за законность, после которой останется только выжженная земля”.

См. также: Александр Ципко, “Россию пора доверить русским. Критика национального нигилизма российских либералов” (М., “Алгоритм”, 2003).

Вероника Чернышева. Венценосный отрок. 12 августа 1904 года родился цесаревич Алексей, единственный сын императора Николая Второго. — “Независимая газета”, 2004, № 168, 11 августа.

“Несчастный маленький страдал ужасно, — пишет Николай своей матери после тяжелейшего кризиса, случившегося с Алексеем во время охоты, когда мальчик неосторожно прыгнул из лодки на берег, — боли схватывали его спазмами и повторялись почти каждые четверть часа. От высокой температуры он бредил и днем и ночью, садился в постели, а от движения тотчас же начиналась боль. Спать он почти не мог, плакать тоже, только стонал и говорил: „Господи, помилуй””.

Георгий Чистяков. Об С. С. Аверинцеве. — “Вестник Европы”, 2004, № 11.

“Я знал его с 1970 г., познакомившись с ним в единственном тогда в Москве книжном магазине, где продавались книги на иностранных языках (в том числе греческие и латинские), на Малой Никитской, а затем буквально через несколько дней встретившись вновь в церкви, когда мы вместе подходили к алтарю перед причастием”.

Лешек Шаруга. Выписки из культурной периодики. — “Новая Польша”, Варшава, 2004, № 6.

В статье “Ангажированные и постсовременные” (“Декада литерацка”, Краков, 2004, № 1) Кшиштоф Униловский пишет: “Власть и авторитет литературы вырастали из убеждения, что произведения писателей способны сказать нечто существенное о поляках. Но если в 90-е годы эта власть и этот престиж улетучились, словно сон золотой, то не потому же, что писатели в один прекрасный день утратили прежние способности. Когда не стало объединяющих факторов, распалось и множество, составлявшее для литературы точку отсчета. Для нас перестал существовать эпифеномен польской судьбы, польского исторического опыта, польского склада ума или польского национального самосознания”. Одновременно “исчез „командный центр”, потому что исчез тот, кого он представлял, — читатель-интеллигент. В 90-е годы было подорвано положение гуманитарной интеллигенции. <...> Пока что никто другой не занял того места, откуда выжит читатель-интеллигент. Поэтому институциональный кризис соединяется еще и с трудностями легитимизации, которые вытекают из отсутствия идеи, поддерживающей существование литературной жизни”.