Читаем без скачивания Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1952 году авторитетный историк Кеннет Стэмп написал статью для American Historical Review. Начиналась она так: “Анализ литературы, посвященной негритянскому рабству на Юге, вскрывает фундаментальную и до сих пор не решенную проблему – проблему предвзятости историка”. Из небеспристрастности в вопросе о рабстве или героизме солдат КША проистекает очернение командиров северян. Явно разозленный Грант жаловался:
Наши генералы имели дело с враждебной прессой, равнодушными друзьями и общественным мнением за границей. Стоял крик, что Север победил лишь благодаря грубой силе, на стороне же Юга были воинское искусство и доблесть. И это мнение вошло в историю вместе с множеством иных заблуждений.
И хотя вопрос о рабстве пока оставался без ответа, в 1950 году по крайней мере началось восстановление репутации самого Гранта. Сначала Ллойд Льюис в благожелательной биографии “Капитан Сэм Грант” довел рассказ о кумире северян до начала войны (1861). Затем Брюс Кэттон (1899–1978) почти за четверть века выдал ряд бестселлеров не только о Гранте, но и о той войне в целом. Начав с “Армии мистера Линкольна” (1951), “Дороги к славе” (1952) и “Тишины в Аппоматоксе” (1953) и получив Пулитцеровскую премию в 1954 году, Кэттон взялся за вторую трилогию и обеспечил победителям в синих мундирах нечто вроде романтического ореола, окружающего проигравших в сером, однако и он подчеркнуто беспристрастен.
В “Тишине в Аппоматоксе” Кэттон рассказывает об огромной мине, взорванной 30 июля 1864 года в Питерсберге. Это удачный пример яркого стиля автора. Внимание северян, терпеливо ждавших атаки, привлек
раздавшийся сначала долгий глухой рокот – будто вдали, у горизонта, прокатился летний гром. Потом земля впереди всколыхнулась, вспучилась, вздыбилась и образовала округлый холм. Казалось, все происходило очень медленно. Потом “холм” раскололся, и в небо поднялся громадный столб пламени и черного дыма. В воздухе носились огромные, величиной в дом, комья земли, и пушки, и колеса, и разбитые зарядные ящики, и порхали палатки, и странно кувыркались тела… Вдоль огневого рубежа все обратилось в обломки, пыль и дым, мешавшие дышать, ослеплявшие[583].
Как он узнал подробности: от уцелевшего северянина? Книги Кэттона нередко кажутся воспоминаниями, но с героическим оттенком. Историк из Йельского университета Дэвид У. Блайт в своем рассказе о карьере Кэттона вспоминает, как впоследствии тот задавался вопросом, не злоупотребил ли он желанием публики слышать возвышающий миф, который скрывает ужасную действительность полей сражений, не потворствовал ли он читателям, да и себе, излагая очень подробно то, что на самом деле было чудовищным. Блайт приходит к выводу, что Кэттон “питал слабость к сепаратистам и антиэтатизму конфедератов”, то есть игнорировал опыт афроамериканцев, и с большим опозданием признал, что их полное освобождение осталось “запутанным… незаконченным делом” войны[584]. Я вспоминаю организованный в 2011 году редакцией New York Times круглый стол, где выступал Блайт. “У американцев, как правило, нет подлинно трагического ощущения нашего прошлого, – сказал он. – Мы хотим, чтобы наша история была триумфальной. У 100 миллионов американцев есть «конфедерат на чердаке» – предок, участвовавший в Гражданской войне, – кое‐что общее для всех нас”[585]. Так прочная симпатия к Югу вкупе с необоримым оптимизмом относительно положения Америки в мире способствовала облагораживанию рассказа о прошлом. Но и у него много линий.
К тому времени, когда Фримен и Кэттон написали примерно по половине своих многочисленных сочинений, были провозглашены и утвердились и иные подходы: кембриджская школа, сент-луисская школа, тернеровская школа, националистическая школа, школы Чарльза Бирда (1874–1948) и Уильяма Даннинга (профессора Колумбийского университета, предпочитавшего делать акцент на неравномерном распределении богатства и промышеленности, вызванном войной). Бирд и его соавтор и жена Мэри сосредоточились на тех, кто извлек из конфликта выгоду. Отмена рабства, в частности, способствовала развитию капитализма и рабочего движения. Бирд говорил, что, если попросят, он сумеет изложить историю Гражданской войны, упомянув о рабстве лишь единожды, да и то в примечании.
Принижение опыта чернокожих американцев продолжили ревизионисты во главе с Эйвери О. Крейвеном (1885–1980) и профессором Джеймсом Г. Рэнделлом (1881–1953) из Иллинойса. Джеймс Макферсон охарактеризовал их позицию следующим образом: группа “отрицала, что противоречия между Севером и Югом в самом деле способствовали расколу. Существовавшие разногласия не обязательно вели к войне, а могли (и должны были) быть урегулированы мирным, политическим путем. Увы, политики-эгоисты – особенно радикалы-аболиционисты – нагнетали страсти в собственных корыстных целях”[586]. В траншеях Гражданской войны и разоренной сельской местности Рэнделл видел репетицию Первой мировой. Крейвен утверждал, что построенная “отцами-основателями” политическая система должна быть достаточно гибкой для того, чтобы учесть великое разнообразие страны и избежать при этом трагедии войны. То был период согласительной истории: нарратив о нации был большей частью добродушным, отчасти самодовольным и подчеркивал прогресс. Но как именно мог быть сохранен мир? Каким было бы такое соглашение? Трудно дать убедительный ответ, но эта гипотеза привлекла многих, стремившихся к пониманию Гражданской войны.
Крейвен и Рэнделл распространяли свои взгляды, а представители других школ их оспаривали. Южные аграрии, побужденные к действию Великой депрессией, заявили, что свойственный Югу идеализм был необходим для блага страны[587], что Юг был почтенной, мирной общиной, а промышленники-северяне воспользовались призывами аболиционистов в собственных экономических целях. В 1960‐х годах на сцену вышли “новые политичские историки” (Уильям Дженапп, Майкл Ф. Холт, Джоэл Г. Сибли и другие), заявившие, что сепаратизм был обусловлен разногласиями по поводу протестантства или нативизма, а рабство имело к ним слабое отношение. Когда напряженность усилилась настолько, что политики оказались бессильны разрядить обстановку, Север и Юг превратились друг для друга в козла отпущения, и война оказалась неизбежной.
Каждая из указанных трактовок отражает свое время. “Националистическая” школа приобретала влияние
