Читаем без скачивания Севастопольская страда (Часть 3) - Сергей Сергеев-Ценский

- Рано! Преждевременно вздумали оставлять Севастополь!

Семякин расслышал.

- Предвижу скорую необходимость в этом, ваше сиятельство, торжественно сказал он.

- Нет-с, время для этого еще не настало, - блеснув очками, отозвался на это Горчаков и, взяв у него "дополнение", положил его слева от себя, где одиноко прежде лежавшее первоначальное мнение Семякина было потом покрыто беспорядочными листками мнения Хрулева; а справа складывались главнокомандующим записки тех, которые стояли за наступление со стороны Черной речки.

VI

Эта стопка записок справа выросла после того, как прочитали свои мнения Липранди и Коцебу.

Липранди держался важно. Семякин видел, что его бывший начальник по 12-й дивизии, ныне командующий шестым корпусом, ничего не предвидя, тем не менее придает очень большое значение каждому своему слову. При этом Балаклавское сражение и победа, одержанная в нем 12-й дивизией, отразились на записке Липранди тем, что он, одновременно с наступательным движением от Черной речки в лоб на Федюхины высоты, проводил мысль о захвате еще и Чоргунской долины - Балаклавской то ж - от деревни Чоргун и до Сапун-горы, а затем уж предлагал решить на месте вопрос, можно ли будет атаковать после того Сапун-гору.

Семякин понимал его. То, что хотел он сделать перед Балаклавским сражением, испрашивая себе для этого у Меншикова армию в шестьдесят пять тысяч человек, то, чего он не сделал во время Инкерманского побоища, стоя во главе двадцати двух тысяч, - это хотел попытаться он сделать теперь. "Одна была у волка песня, и ту ты перенял!" - подумал про него Семякин.

Поднялся ли с места для чтения своей записки Коцебу, или нет, Семякин не разобрал: гном этот не мог бы показаться выше, если бы встал. Голос у него был - резкий высокий фальцет, небольшое личико гладко выбрито.

Конечно, и Коцебу, как все там, в главном штабе на Инкерманских высотах, стоял за наступление со стороны Черной речки, и Семякин теперь, уже даже не взглядывая на торжествующее лицо Вревского, определенно думал: "Политика! Танцуют по указке из Петербурга!.. А во что это наступление обойдется нашим солдатам, да и офицерам тоже, об этом они молчок!.."

Очередь объявить свое мнение дошла, наконец, до самого начальника гарнизона, графа Остен-Сакена.

Если Хрулеву была ведома одна линия обороны - Корабельная сторона, а Семякину другая - Городская, то Сакен, стоявший над ними, должен был оказаться гораздо более сведущим.

Так же, как и Горчаков, очень внимательно вслушивался он, - это заметил Семякин, - во все, что зачитывалось генералами, но беспристрастия, точнее бесстрастия горчаковского - напускного, конечно, не обнаруживал Сакен. Напротив, он, видимо, волновался, и это в нем было приятно Семякину.

Когда пришлось выступить ему, он дольше, чем надо бы было, глядел в свою записку, затем оглядел поочередно всех за столом, начиная с главнокомандующего, и произнес замогильно-масонским каким-то голосом:

- Тайное! - и поднял палец.

Записка его составлена была весьма обстоятельно, с подробным исчислением русских потерь и в Севастополе и под ним, начиная с октябрьской бомбардировки и кончая предыдущим числом июля. Он насчитал, что "для защиты Севастополя выбыло уже из строя шестьдесят пять тысяч человек".

- "По случаю приближения неприятельских работ, - читал он, - потери увеличиваются прогрессивно; и если бы и возможно было оставаться в этом страдательном положении, подвергая гарнизон ежедневной огромной потере, то ни пороха, ни снарядов, ни еще менее продовольствия для лошадей не станет, а при неимении для больных и раненых зимних помещений и при испорченных временем года дорогах для их перевозки они подвергнутся гибели.

Поэтому, - повысил он голос, - всякое предприятие, не ведущее к снятию осады, есть мера бесполезного кровопролития! Между тем исключительно оборонительное положение рано или поздно поведет к падению Севастополя и вместе с тем к потере большой и лучшей, испытанной части нашей армии.

Все эти причины указывают единственную и необходимую меру: собрать в одно целое Крымскую армию, чтобы, действуя совокупно, можно было с большим правдоподобием ожидать успеха. Но мера сия должна быть приведена в исполнение до прибытия подкреплений к неприятелю..."

Тут Сакен прервал чтение, оглядел всех за столом и произнес, понизив голос:

- Весьма тайное!

Палец при этом он не поднял: слова эти говорили сами за себя и без пальца.

- "Итак, с стесненным сердцем и глубокою скорбью в душе, и по долгу совести, присяги и убеждению моему избирая из двух зол меньшее, должен я произнести единственное средство - оставление Южной стороны Севастополя!.."

Он сделал паузу и выразительно поглядел на одного только Горчакова, потом продолжал с пафосом:

- "Невыразимо больно для сердца русского решиться на эту крайнюю ужасную меру; она глубоко огорчит гарнизон, триста девятнадцать дней борющийся с сильным неприятелем, имея ежеминутно перед собой смерть и увечье. В продолжение многих месяцев отталкивал я эту невыносимую мысль. Но любовь к отечеству и преданность к престолу превозмогли чувство оскорбленного народного самолюбия, и я скрепя сердце произнес роковую меру.

Но что приобретает неприятель, положивший перед Севастополем далеко более ста двадцати тысяч воинов - цвет Франции и Англии? - Груду камней и чугуна!

Грозная Северная сторона не допустит его овладеть Северной бухтой".

Дальше Сакен пытался стать на место интервентов и отгадать их дальнейшие действия, старался в то же время доказать, что до 15 августа, когда будет готов мост через рейд, по которому будет выведен гарнизон, союзники едва ли отважатся на крупные шаги.

Кончил же он тем, что поднял палец, как и в начале своего чтения, и сказал:

- Если роковая мера не сохранится в глубочайшей тайне, то последствия могут быть ужасны!..

"Ну вот, нашего полку прибыло", - подумал, признательно глядя на Сакена, Семякин, а сам Сакен в это время смотрел на Горчакова, чтобы узнать, какое впечатление на него произвела записка.

Горчаков с миной неудовольствия отрицательно махнул в его сторону кистью руки.

- Ваше сиятельство, вы сердитесь на меня? - прикладывая руку к сердцу, обратился к нему Сакен. - Но вы требовали искреннего мнения, а мнение должно быть основано на убеждении.

- Нисколько не сержусь, - возразил Горчаков, - и даже... даже благодарю вас... за откровенность.

Постучав пальцами по столу, как бы собираясь с мыслями, Горчаков начал подводить итоги тому, что было высказано генералами:

- По большинству голосов, господа, вопросы, мною поставленные, решаются, стало быть, так: произвести наступательные действия со стороны речки Черной - это ответ на первый мой вопрос; а на второй вопрос, то есть в какое время, общий ответ: немедленно... значит, когда наступление будет подготовлено.

Несколько помолчав, он добавил:

- Мнения членов совета, в общих, разумеется, чертах, я должен буду представить на высочайшее благоусмотрение, от себя же лично должен я сказать, что меру оставления Севастополя считаю рановременной... Чего можем достичь мы этой крайней мерой? Только торжества нашего противника... Ведь вся цель кампании сводится к чему именно? Для нас - сохранить Севастополь как можно долее, а для нашего противника - занять его, хотя бы только временно, вот вся задача войны... Обстоятельства могут, конечно, повлечь за собою - может быть, даже и в скором времени - необходимость очистить Южную часть Севастополя, как об этом говорили некоторые из членов совета, но я остаюсь в убеждении, что время для этого еще не настало... Нам надобно испытать, не помогут ли Севастополю наши свободные войска действиями в открытом поле. Если бог дарует нам успех, то... Это может значительно все-таки облегчить участь Севастополя, очень тяжелую, конечно... очень тяжелую, да...

Горчаков замолчал вдруг и опустил голову, и для того, чтобы повернуть в сторону бодрости, крылатых надежд временно как бы уставшего главнокомандующего, барон Вревский, поднявшись с места, обратился к нему пылко:

- Поверьте, ваше сиятельство, всего только несколько дней отделяет вас от торжества русского оружия! Вас ожидает слава, ваше сиятельство!

Горчаков сначала подбросил голову, потом медленно встал, заставив этим подняться и всех остальных генералов.

- Слава, вы сказали? - повернул Горчаков к Вревскому внезапно как-то побледневшее и искаженное даже лицо. - Я-я... знаю, что меня ожидает! - с большой силой выражения и резким голосом проговорил он.

Семякин смотрел на него изумленно. Он, несмотря на очки и безбородость, несмотря на свои золотые аксельбанты и эполеты, надетые для торжественного заседания, показался ему вдруг вдохновенным, как ветхозаветные пророки.

1938 - 1939 гг.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

Глава первая

ДНИ ПЕРЕД БОЕМ

I

Суворовскими маршами, - хотя давно уже начался век пара и рельсовых путей, - шли с юго-запада в Севастополь боевые полки 5-й пехотной дивизии: 17-й пехотный Архангелогородский, 18-й, тоже пехотный, Вологодский, 19-й егерский Костромской и 20-й егерский Галицкий (первые два полка каждой дивизии назывались в те времена "пехотными", вторые два - "егерскими"). А следом за 5-й шла так же браво, уложив солдатские сундучки на обывательские подводы и почти совершенно без отсталых, 4-я дивизия, полки: Белозерский, Олонецкий, Шлиссельбургский и Ладожский. Дальний Север России, звучавший в названиях всех этих полков, шел на помощь атакованному врагами Югу.