Читаем без скачивания Чародейский рок. Чародей и сын - Кристофер Сташеф

— Не знаю, как ты, а я жутко проголодался. Пойдем выпьем по кружечке эля и перекусим.

Магнус посмотрел на солнце.

— Ну да, уже полдень. Целая фляга не помешала бы.

— Фляга — согласен. Надо только из нее эль предварительно вылить, — хмыкнул Род.

Они разыскали трактир и заказали по кружке эля и порции колбасы — больше им трактирщик ничего предложить не мог. Он сам подавал еду и эль, потому что Эстер еще не вернулась из школы. Род внимательно следил за Магнусом — не будет ли тот огорчен, но не заметил ничего, кроме сардонической усмешки.

Только они принялись за еду, как в дверном проеме возникла чья-то тень и вошел седой крестьянин Робле. Он тяжело ступал, был бледен и мрачен. Облокотившись о стойку, он проговорил:

— Корин! Кружечку эля, пожалуйста, будь так добр!

Корин обернулся и попятился — так, словно перед ним появился нечистый дух.

— Не буду так добр! Я не могу забыть о тех грехах, которые довели твоего сына до самоубийства!

— Так ведь не я же толкнул его на это, а его милость епископ!

— Богохульство! — ахнул Корин. — Я не могу ничего подать тебе, Робле, ежели ты не желаешь исповедоваться в своих грехах! И не приходи больше, и не смотри на меня так!

— С каких это пор осуждение священника приравнивается к богохульству? — шепотом спросил Магнус у Рода.

— С тех самых, как священник так решил, — прошептал в ответ его отец. — Тише, сынок, сиди и слушай.

Робле прищурился.

— Я на тебя буду плохо смотреть, пока ты не дашь мне кружку эля.

На лбу Корина залегли глубокие морщины. Он отвернулся и принялся вытирать пыль с полок.

Робле стоял и мрачно таращился в спину трактирщика.

Корин строптиво расправил плечи. Закончив работу, он решительным шагом ушел в кухню.

Робле горько вздохнул и опустил глаза.

Магнус посмотрел на Рода, встал и подошел к стойке. Наклонившись, он снял с крючка пустую кружку и поманил Робле пальцем. Тот изумленно глянул на незнакомца и пошел следом за ним к столу. Род и Магнус налили ему эля из своих кружек.

— Пейте, — сказал Магнус, поставив кружку перед Робле. — Мы не из вашей деревни.

Робле медленно смерил незнакомцев с головы до ног взглядом, в котором читались и подозрительность, и радость.

— Выпью, — проворчал он. — И благослови вас Бог, люди добрые. — Его губы скривились в невесслой усмешке. — Ежели, конечно, для вас что-то значит благословение грешника и отверженного.

— Что до меня, то лично я никого грешником объявлять не стану, — заметил Род. — А благословение отца семейства, без сомнения…

Робле уныло опустил плечи.

— Я уж больше не отец. Так что не называйте меня так, добрый человек.

Трактирщик вернулся и замер на пороге, ошеломленно вытаращив глаза. Но, видимо, он сразу вспомнил о том, что ему на Робле и емотреть-то запрещено, и потому поспешно отвернулся.

Магнус решил не останавливаться на достигнутом. Он подошел к стойке и позвал трактирщика:

— Эй, почтенный! Подлей-ка мне эля, пожалуйста!

Корин обернулся, зыркнул на гостя и натянуто улыбнулся.

— Сейчас, сейчас, сударь. — Он наполнил кружку Магнуса, снял с крючка чистую, налил и в нее эля до краев. — А это — папаше вашему.

И пулей умчался в кухню.

— Ага, — пробормотал Магнус, вернувшись к столу и сев. — Стало быть, какое-то дружеское чувство у него все-таки имеется.

— Корин всегда был добросердечен, — объяснил Робле. — Так вы, стало быть, сынок этого доброго господина?

— Имею честь быть им.

Род посмотрел на сына удивленно и довольно.

— Это священная связь, — с хрипотцой выговорил Робле и посмотрел на Рода. — Вы радоваться должны.

— Добрый совет, — медленно проговорил Род. — Я и радуюсь.

— Я вам вот еще что скажу: уходите из этой деревни, да поскорее. Епископ непременно разгневается из-за того, что вы обошлись со мной по-доброму, и кюре разозлится, и алтарники, и монахини. А кого они возненавидят, того и все остальные невзлюбят. Так что, ежели вас невзлюбят наши церковники, все в деревне станут на вас косо глядеть — только за то, что вы со мною заговорили. Это ведь нынче грех большой.

— Потому что так церковники с амвона возвещают, да? Что ж, а мы все же, пожалуй, рискнем. Это хорошо, что мы не здешние.

— Но странно, что они так ведут себя, — заметил Магнус. — Сами-то проповедуют любовь.

Робле пожал плечами.

— Есть одни добродетели, а есть другие. А что до проповедей до ихних, так они вам скажут, что послушание куда важнее любви.

— Послушание? — Род сдвинул брови и посмотрел на Магнуса. — Что-то не припомню, чтобы оно значилось в перечне важнейших добродетелей.

— Так тут все дело в вере, сударь. Ежели кто верует, он послушен Слову Божьему.

— А Слово Божье — это как священник скажет?

— Ну да. А он говорит, что выше веры добродетели нет.

Магнус покачал головой и процитировал: «А пока пребывают сии три: вера, надежда, любовь — но любовь из них больше»[56].

Робле изумленно взглянул на него.

— Кто это сказал?

— Святой апостол Павел. Это строки из Первого Послания к Коринфянам.

— Священник не читал нам такого с кафедры.

— А сами вы читать не обучены?

— Нет. Только ученые люди могут верно толковать Слово Божье. А другим читать не положено.

Род кивком указал на дверь.

— А я так понял, что парни, которых мы видели нынче утром, грамоту изучают?

— Алтарники? Да. Они избраны за ум и веру.

«Читай: «За фанатизм и готовность все делать так, как скажет епископ», — мысленно интерпретировал Род.

— Они от многого отказываются. Ваши сосе… люди в вашей деревне говорили мне, что церковный причт и монахини вправду ведут очень строгую жизнь.

— Что да, то да, — кивнул Робле. — У священника вечно глаза блестят, так он предан своей вере. У каждого из церковников наших есть домик при церкви. Ну у епископа, само собой, дом побольше, чем у прочих. К ним никто не ходит, только они сами друг к дружке наведываются. Нет, они вправду чисты и истовы в своей вере.

— Если истовости в вере достаточно для того, чтобы сделать человека хорошим. Да. Ну и, конечно, умение щадить чужие чувства — также немаловажное духовное качество.

— Это вы, сударь, про милость толкуете. Но она отступает на второе место или даже на третье, когда нужно защитить чужие души от ереси или же себя самого — от ошибок.

Магнус нахмурился.

— А вы сами-то верите в это?

Робле поджал губы.

— Нет. Из-за этого самого Рануфф, мой мальчик, обезумел от тоски — он был пытлив, хотел до всего сам додуматься, понимаете? Он с монахинями спорил, когда еще совсем малышом был. Говорил, что, дескать, ежели Духа Святого нету, так Его и не следует отдельно именовать, и что ежели Христос — не Бог, так Он такой же сын Божий, как все мы.

Род присвистнул.

— Ничего себе! Представляю. Такие речи для них — все равно что кипятком ошпарить!

— Прозорливый парень, — пробормотал Магнус.

— Угу. И вот до чего его довела прозорливость эта самая. Они, ясное дело, разбушевались, — продолжал Робле печально, — и стали вопить на него, что он, дескать, еретик, проклятый безбожник, и били его. А по дороге из школы домой его еще сильнее поколотили ребятишки, и он, когда к матери пришел, горько плакал. Она его утешала, говорила ласково, что лучше бы ему никогда не спорить с монахинями. А потом ко мне епископ заявился и стал попрекать меня в том, что я, дескать, отравил разум моего мальчика, потому как то и дело порочно толкую Священное Писание. И еще он мне зачитал то место, где Христос говорит, что горе тому, кто смущает умы детей, что лучше бы ему повесить жернов на шею и броситься в глубины морские. Но я‑то сроду при мальчике ни о каких своих сомнениях языком не болтал, да и при матери его — тоже, потому как видел, как напугалась она, когда я впервые с ней про это заговорил.

Робле погрузился в тягостное молчание.

— Так и вы тоже, стало быть, заметили противоречия в учении епископа?

— Было такое дело — это когда я сам молодой был. Прежний епископ, который до этого у нас служил, сказал мне, что я смутьян и что ум у меня порочный, что я, дескать, дьявола слушаю и соблазняюсь его речами. А сказать вам честно, и вправду мне власть церковников не по душе. Не возьму я в толк, чем же они так уж лучше, чем все прочие люди — ну, разве что они умеют, как говорится, свои страсти телесные укрощать. Хотел я тогда деру дать из деревни и даже попытался как-то улизнуть в ночи, да только тот епископ послал за мной погоню. Собаки вынюхали мой след, меня изловили, поколотили и привели обратно.

Магнус широко раскрыл глаза и быстро переглянулся с отцом.

— Вот оно как, значит. Вам не позволено уходить.

— Ну да. Епископ так рассудил, что я, дескать, по зову дьявола бежал, соблазненный его увещеваниями. Все эти леса, что вокруг деревни нашей, они, видите ли, — обитель Лукавого, а уж большой мир, что за лесами лежит, просто-таки создан для того, чтобы людей искушать и портить невинные души. — Губы Робле скривились в горькой усмешке. — Наверное, они и вправду так думают. Словом, потом заперли меня в темном доме, чтобы я сидел там и думал про свои грехи. Только кюре ко мне приходил и трижды в день читал мне проповеди. В конце концов так мне на волю захотелось, что я уж и сам поверил, что меня соблазнил Искуситель, и тогда я покаялся в своих прегрешениях. Выпустили меня, но глаз с меня не спускали. Да и зря, между прочим. Потому что я струсил тогда и вправду сам поверил, что я грешник великий. Я тогда холостой был. Прошло какое-то время, и епископ решил, что пора мне жениться. Я воспротивился, но он меня сурово отчитал и заявил, что уж либо я должен Богу служить и священником стать — а для этого у меня веры маловато, — либо жениться обязан, родить и воспитывать детей во славу Божью. Вроде как третьего пути нет.