Читаем без скачивания Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я взялъ газету, ушелъ поспѣшно въ мою комнату и сталъ читать. Корреспонденція изъ Эпира была обозначена крестикомъ. Вотъ что́ въ ней было:
«Христіанство рѣшительно подавлено въ Турціи. У насъ въ Эпирѣ христіанинъ — парія, которому запрещено имѣть человѣческія права. Всѣ народы просвѣщенной Европы живутъ въ XIX вѣкѣ: только злополучные греки продолжаютъ влачить свое плачевное существованіе среди мрака среднихъ вѣковъ! Увы! Гатти-гамаюны и гатти-шерифы — слова, лишенныя смысла! Пусть не говорятъ намъ объ ужасахъ, совершаемыхъ друзами мусульманами въ Дамаскѣ, Горанѣ и другихъ мѣстностяхъ Сиріи! Здѣсь въ нашей несчастной странѣ не сразу хотятъ истребить христіанъ; здѣсь турки стараются постепенно довести ихъ до отчаянія и гибели. Это еще вѣрнѣе, потому что менѣе привлекаетъ вниманіе общественнаго мнѣнія Европы; кабинеты великихъ державъ, не видя предъ собою потоковъ крови, остаются равнодушными и не спѣшатъ смыть позорное пятно варварскаго владычества съ европейской карты».
Далѣе описывалась кратко, но со всевозможными преувеличеніями, исторія Назли и мои приключенія… Упомянуто было опять и о казни «невиннаго юноши» (и опять не сказано было, что его звали Саидъ, что онъ турокъ, а не грекъ). Про меня было написано такъ:
«Благородный этотъ юноша, по имени Одиссей Полихроніадесъ, отчизной не будетъ забытъ! Всѣ проливали слезы при видѣ отроческой красоты его, изувѣченной звѣрскими побоями изверговъ. Яніоты толпами окружали его страдальческій одръ. Жизнь его долго была въ крайней опасности. Его почтенная матерь, можетъ быть, навсегда разстроила свое здоровье, видя его на одрѣ. Мужественный юноша однако оставался вѣренъ идеѣ, одушевлявшей его. Онъ сказалъ друзьямъ, окружавшимъ его: «Я счастливъ, досточтимые господа мои, что пострадалъ такъ жестоко за вѣру и родину!» Наконецъ усилія почтенныхъ врачей возстановили его здоровье, и эпироты могутъ поздравить себя, что у нихъ однимъ благороднымъ патріотомъ больше. Да здравствуетъ молодой Одиссей Полихроніадесъ, и да хранитъ Богъ благороднаго юношу для блага христіанскаго Востока!»
Я положилъ газету на столъ. Этотъ тонъ, эти слова для меня были столь неожиданны, столь высоки, что я, подавленный ими, не ощущалъ въ первую минуту даже и радости, я сталъ вдругъ задумчивъ и, вздохнувъ глубоко, еще разъ съ уваженіемъ перечелъ корреспонденцію.
«Однако, — воскликнулъ я мысленно, наконецъ, — однако это что-то ужъ слишкомъ! Боже, за что́ Ты вознесъ мой рогъ такъ высоко передъ лицомъ всѣхъ людей?»
И я въ третій разъ посмотрѣлъ на свое имя. Чисто, ясно: — Одиссей Полихроніадесъ. Это я! и гдѣ жъ? На какихъ скрижаляхъ неизгладимо изсѣчены эти дорогіе мнѣ звуки? На столбцахъ періодическаго изданія, въ которомъ тутъ же рядомъ, рядомъ со мной, безбрадымъ отрокомъ, красуются монархи, полководцы, писатели великіе и политическіе мужи нашего вѣка! Да, повыше я читаю: «Тогда именуемый Яни Акостанъ-дудаки лодочникъ сказалъ матросу Маттео: «Я разобью тебѣ, оселъ, морду». На что́ матросъ Маттео отвѣчалъ ему: «А я кишки тебѣ вырву и тогда…»
Нѣтъ, это глупо. Выше:
«Наши министры точно маскарадные шуты…»
Нѣтъ, ниже:
«Хлопокъ, привозимый изъ Америки…»
Нѣтъ! Вотъ пошли короли:
«Его величество король Викторъ-Эммануилъ возвратился въ Туринъ».
Вотъ Гарибальди, вотъ императоръ Наполеонъ въ трехъ мѣстахъ, волненіе въ Навпліи, вотъ самъ султанъ! И рядомъ со всѣми ними ты, мой Одиссей, увѣнчанный лаврами патріотизма.
Да! А говорятъ еще, что Исаакидесъ человѣкъ скверный и глупый; а онъ вотъ что́ сдѣлалъ. Нѣтъ, я вижу, что эти люди судили поверхностно, что онъ замѣчательный политическій писатель и надежный другъ. И, размышляя такъ, я рѣшилъ, что завтра же пошлю эту газету къ матери въ Загоры, и вышелъ опять въ гостиную.
Танцы прекратились, и Зельха́ обходила гостей съ тамбуриномъ, собирая деньги. Она хорошо уже знала порядокъ и правила политическихъ приличій. Прежде всего она подошла не къ хозяину, а къ представителю другой великой державы — Ашенбрехеру; чуть улыбаясь и глядя на него немного какъ будто свысока, она тихо опустилась къ нему на колѣни и обвила рукой ему шею. Ашенбрехеръ съ любезностью поспѣшилъ положить ей серебряный меджидіе. Зельха́ поблагодарила его движеніемъ руки и, вставъ съ его колѣнъ, почти перепрыгнула въ объятія Киркориди. Греческій консулъ, отстраняя ее, ласково сказалъ ей: «Не сиди у меня долго, дитя мое; у меня неловко: ты видишь, какъ я толстъ. Иди себѣ дальше». И онъ положилъ ей тоже меджидіе.
Благовъ махнулъ ей тихонько рукой, чтобъ она проходила мимо его. Я замѣтилъ, что Ашенбрехеръ сказалъ тогда, обращаясь къ Киркориди:
«М-сье Благовъ лицемѣрнѣе и искуснѣе насъ; онъ бережетъ все лучшее для свиданій съ глазу на глазъ».
Греческій консулъ лукаво подмигнулъ въ сторону Благова и подтвердилъ слова Ашенбрехера греческою пословицей: «Извѣстно, что волкъ тумана ищетъ».
— Вы ошибаетесь господа, — возразилъ Благовъ какъ будто весело, но я видѣлъ, что ему было стыдно и онъ желалъ перемѣнить разговоръ; онъ подозвалъ меня и тихонько приказалъ мнѣ сходить и справиться у людей, есть ли все, что́ нужно къ ужину? Чтобы денегъ не жалѣли и чтобы было всего много. Я сбѣгалъ, узналъ, что все въ порядкѣ и все хорошо; доложилъ объ этомъ на ухо консулу и, на случай новыхъ порученій, оперся сзади его на высокую рѣзную спинку кресла. Разговоръ о маленькой цингистрѣ продолжался.
— Вѣрно одно, что она хорошѣетъ, бѣлѣетъ и полнѣетъ, — говорилъ Ашенбрехеръ. — Лѣтомъ она была ребенокъ въ родѣ этого сына Эисме́, который кружится и пляшетъ только потому, что такъ велитъ мать. А у этой дѣвушки уже теперь замѣтны и въ танцахъ томленіе и нѣга, которыхъ прежде у ней не было. Румянецъ ея теперь сталъ очень нѣженъ и хорошъ.
— У нея на щекахъ краска, — сказалъ Киркориди.
— О! едва ли, — возразилъ Ашенбрехеръ.
— Есть краска, есть, — закричала изъ угла Ферземинъ.
— Что́ ты врешь, собака! — возразила ей мать Зельхи́. — Нѣтъ у нея краски! Нѣтъ!
Ашенбрехеръ рѣшился сдѣлать испытаніе; онъ позвалъ Зельху́, которая въ эту минуту собиралась уже сѣсть на колѣни Бакѣева, взялъ ее за руку, спросилъ ея платокъ и началъ тереть ей щеки. Она не сопротивлялась и самодовольно подставляла ему лицо. На платкѣ не было ничего, и Зельха́, сдѣлавъ австрійскому консулу небольшую гримасу, спросила:
— Что́, есть? Что́, нашелъ?
Ашенбрехеръ тогда вставъ поклонился ей низко и сказалъ:
— Виноватъ.
Эта крайняя вѣжливость консула была такъ неожиданна, что Зельха́ отъ нея смутилась гораздо больше, чѣмъ отъ подозрѣній его въ неестественномъ цвѣтѣ лица; она вдругъ, покраснѣвъ, вспрыгнула ему опять на колѣни и, обнимая его обѣими руками, воскликнула:
— Ничего, паша мой! Ничего, эффенди! Въ этомъ нѣтъ вреда мнѣ, — и поцѣловала его въ щеку такъ весело и искренно, что всѣ громко и весело засмѣялись.
— Какой демонъ эта дѣвчонка! — воскликнулъ съ восторгомъ Куско-бей.
— Аферимъ, дочь моя, благодарю тебя, — сказалъ австріецъ, самъ отъ души смѣясь этой милой ея выходкѣ, и положилъ ей еще большую монету.
Г. Бакѣевъ былъ очень занятъ какою-то бесѣдой съ Бакыръ-Алмазомъ, и, когда Зельха́ подошла къ нему, онъ съ досадой отстранилъ ее и, бросивъ ей на тамбуринъ деньги, сказалъ:
— Иди дальше.
Старый Бакыръ-Алмазъ, напротивъ того, посадилъ ее къ себѣ на колѣни, все продолжая разговоръ съ Бакѣевымъ, потомъ далъ ей денегъ и, потрепавъ рукой отечески по спинѣ, сказалъ:
— Экая курточка знаменитая; на возвратномъ пути опять заходи ко мнѣ.
Вро́ссо, Ме́ссо, Исаакидесъ, — всѣ по очереди удостоились принять ее на свои колѣни; но Исаакидесъ и Ме́ссо ничего не говорили и только улыбались игриво и противно; Вро́ссо же при этомъ замѣтилъ не безъ остроумія:
— Не слѣдъ бы отцу семейства обниматься съ тобою, моя прекрасная, но таковъ обычай древній, и г. Благовъ совѣтуетъ чтить обычаи.
Что касается до Несториди, то онъ, насупивъ строго брови и давая ей деньги, сказалъ:
— Я за то тебѣ заплачу, чтобы ты только не подходила ко мнѣ.
Она отошла и смотрѣла, къ кому еще итти.
Когда пришла очередь Хаджи-Хамамджи принимать привѣтствія молодой баядерки, онъ и за это дѣло взялся по-своему, очень прилично и умно; выдвинулся на край дивана, выставилъ одно колѣно впередъ, посадилъ ее осторожно на самый кончикъ, подальше отъ себя, и, глядя на нее томно и серьезно, повелъ съ ней основательную бесѣду на турецкомъ языкѣ; послѣ каждаго ея отвѣта онъ клалъ ей по монетѣ, всякій разъ прибавляя цѣнность.
— Садись, моя дочь, милости просимъ. Скажи, сколько тебѣ лѣтъ? (и положилъ одинъ піастръ).
Зельха́, съ неудовольствіемъ взглянувъ на этотъ піастръ, сказала:
— Шестнадцать, — и хотѣла уйти, но Хаджи-Хамамджи вѣжливо придержалъ ее, не спѣша и не сводя съ нея взоровъ, вынулъ пять піастровъ и спросилъ: