Читаем без скачивания «За землю, за волю!» Воспоминания соратника генерала Власова - Константин Кромиади

Увезли тогда пятьдесят человек. Среди увезенных был и летчик Кравец, который еще задолго до войны на почтовом аэроплане из Ленинграда в Москву свернул на Запад и попросил в Эстонии убежища. Аэроплан был тогда эстонским правительством возвращен Советам, а Кравеца главным образом и старались заполучить советчики. Людей доставили в Хоеншвангау, в шести километрах от Фюсссна, и допрашивала их там смешанная комиссия из американцев и советчиков по одинаковым спискам. Американцы вызывали каждого в отдельности, а советский полковник оглашал обвинение. Но все обвинения были липовые, и все задержанные были освобождены. Их в тот же день привезли обратно в лагерь.

Тут я хотел бы сказать несколько слов о роли власовцев в жизни беженцев в лагерях. Еще в Кемптене, когда в лагере их было много, они жили неорганизованно, но когда в первой школе началась экзекуция, полковник Сахаров во второй школе собрал своих и организовал сопротивление: заперли двери, устроили баррикады, подняли черный флаг на здании. В Фюсссне уже организованно, под руководством Павла Будкова власовцы работали вместе с русской администрацией лагеря, а в Шлейсхейме после отъезда Будкова его место заступил князь Кудашев — «поэт-пулеметчик», как он тогда представился. Власовцы всегда помогали там, где было тяжело. Они и организовали бегство жителей лагеря накануне выдачи.

Но вернемся к деятельности советчиков среди беженцев. Их неудача в фюссенском лагере нисколько их не смутила, и они бродили по деревням и отдельным крестьянским дворам выискивать и забирать в свои лагеря скрывавшихся от них беженцев. Через некоторое время началась эвакуация в Союз.

Не лишено будет интереса сказать несколько слов о порядке эвакуации, имевшей место во французской зоне. Она характерна для всех зон и примерно одинаково проходила везде.

В Равенсбурге и его окрестностях работали очень много иностранных рабочих обоего пола и разных национальностей. Когда прошла капитуляция, прибыли комиссии от разных стран разбирать своих людей. Прибыла и советская комиссия. Французы, бельгийцы, датчане и т. д. накануне отъезда в лучшей гостинице устроили самый настоящий бал с выпивкой и танцами до утра. На следующий день стали разъезжаться. Людей разместили в пассажирских вагонах, и знакомые с цветами пришли провожать своих приятелей и приятельниц. Тут было все, как обычно бывает: радость и смех, песни и слезы.

Настало время эвакуации наших парней и девушек, которые добровольно и недобровольно возвращались домой. Всех их из сборного лагеря на окраине города повели на вокзал, где на площади перед вокзалом они без еды целые сутки сидели и спали на голой земле. Между ними бродил какой-то мрачный рыжий тип в военной форме и с пистолетом на боку. При нем боялись говорить, а со знакомыми с воли говорили тихонько и просили принести им хлеба. Наконец посадили их в товарные вагоны, отвезли куда-то и посадили за проволоку, где раньше сидели пленные (видимо, собирали с разных концов для отправки домой.). Обращение с людьми было грубое и хамское, в лагере установлены чекистские порядки. Трое французов и двое барышень, в том числе и моя дочь, поехали в этот лагерь навестить своих приятельниц и отвезти им еду, там их в лагерь впустили, но, чтобы выбраться оттуда, нужно было ночью выбрать темное место и перерезать проволоку.

Однако много позже мы узнали о судьбе этих парней и девушек на промежуточных лагерях по дороге домой; их встречали враждебно, как пособников оккупантов, их третировали и оскорбляли; на бесконечных допросах, стараясь выведать подноготную каждой и каждого, их буквально грабили, отобрав последний их, нищенский скарб.

Женщины, у которых на чужбине родился ребенок, должны были доказать, что он от советского отца, в противном случае их насильно стригли наголо, иногда и голову мазали дегтем. И таковые с болью и стыдом на сердце должны были ходить вдоль проволочных заграждений мужских лагерей, прося чужих незнакомых мужчин признать себя отцами их ребят.

В то же время вернувшиеся из плена немцы рассказывали, в каких тяжелых условиях работали осужденные и посланные на принудительные работы военнопленные и остовцы, вернувшиеся домой из Германии. За малым исключением, получив по десять лет, они в концлагерях применялись на самых тяжелых работах. Многие из них там и погибли.

Но не у всех чекистов выдерживали нервы. Так, например:

1) В Мюнхене, на Херкоменнплатц, один из новых домов был отведен под репатриационные комиссии. Не то в партере, не то в первом этаже размещалась и советская комиссия, и из окна часто выглядывал средних лет полковник. Он раз даже что-то мне крикнул, но я притворился непонимающим и прошел мимо. Этот полковник вдруг пошел к американцам и попросил убежища, но те ему отказали, тогда он сунулся к немцам, и те от него шарахнулись в сторону. Тогда он пришел к себе и застрелился.

2) В Фюссене офицер репатриационной комиссии выискал спрятавшегося у бауера русского художника, привез его в Фюссен и держал с собою в гостинице, пока не наберется группа, чтобы отвезти и сдать в сборный советский лагерь в Лугсбурге. Продержал у себя несколько дней и повез его с вещами на вокзал. Там сунул ему билет, препроводительные бумаги и адрес лагеря, а сам, не дождавшись отхода поезда, уехал домой. Само собою разумеется, что художник поехал в другое место. Этот же молодой офицер подружился с вестовым генерала Малышкина, который решил вернуться домой, и держал его у себя. Как-то я шел по улице, и навстречу мне шли они оба, вестовой четко взял под козырек, а офицер сделал вид, что не видит.

В Равенсбурге на допросах ДП комиссии советский офицер часто уходил, прося продолжать работать без него, и часами не возвращался. Во главе комиссии стоял майор Рош, родившийся и кончивший гимназию в Москве. Он был женат на кубанской казачке и часто говорил, что не знает, кто он больше: русский или француз. Так вся проверка беженцев, а она нужна была для получения статуса ДП и права на выезд в заокеанские страны, прошла без сучка без задоринки и все стали ДП — перемещенными лицами.

Так продолжалось до 1947 года, пока большевики с их аморальными и бесчеловечными выходками не набили оскомину их союзникам, и те стали им отказывать в дальнейших претензиях на беженцев, а со временем постепенно и вытеснять их из своих зон. Только тогда настала жизнь для опекаемых в лагерях беженцев, и они стали жить лучше и тех, кто жил на частных квартирах, и лучше самих голодавших тогда немцев. Лагеря стали заметно распухать, переполняться людьми, жившими до того на положении бесправных: до того их преследовали, депортировали; немецкой полиции советчики грозили расправой, если она не выдаст им скрывающихся. Бывали и курьезы: вчерашний тиролец, в своем национальном костюме ежедневно проезжавший мимо дома, где я жил, вдруг заговорил по-русски — на единственном языке, который он знал. Люди вздохнули свободно. А американцы усердно фотографировали русских-баварцев в их новых, «национальных нарядах».