Читаем без скачивания Гоголь - Борис Соколов

1 января 1852 г. Гоголь написал В. последнее письмо: «Перекрестясь, пишу к вам. Ради Христа, принимайтесь скорее за труд, который бы занял хоть сколько-нибудь все способности, вам Богом данные. Мы все здесь поденщики, обязанные работать и работать и глядеть вверх: там плата. Без этого удел наш — болезни, хандра, тоска и миллион искушений от лукавого, который так и ждет минут нашего уныния. Мне всё чувствуется, что если бы вы принялись за историю царствованья Екатерины или если бы даже написали только статью о царствовании Екатерины с мыслью дать в ней урок и государям и подданным, много бы это доставило пищи вашей собственной душе. Историческое сочинение со взглядом человека, уже узнавшего жизнь и главное в жизни, и с целью оставить в нем завещанье после себя потомству, потомству, которое так же должно быть нам родное и близкое нашему сердцу, как дети близки сердцу отца (иначе разорвана связь между настоящим и будущим)… Но что говорить! Один только и есть язык, на котором можно говорить теперь писателю с читателем, — это история, не рассуждающая, но выставляющая как в зеркале все события, заключающие оправдания Божия».

«ГАНЦ КЮХЕЛЬГАРТЕН»,

поэма Гоголя. Опубликована под псевдонимом «В. Алов»: Ганц Кюхельгартен. Идиллия в картинах (Писано в 1827 году). СПб., 1829.

Об истории Г. К. сохранился рассказ Н. Я. Прокоповича гоголевскому биографу П. А. Кулишу: «У Гоголя была поэма „Ганц Кюхельгартен“, написанная, как сказано на заглавном листке, в 1827 году. Не доверяя своим силам и боясь критики, Гоголь скрыл это раннее произведение свое под псевдонимом В. Алова. Он напечатал его на собственный счет, вслед за стихотворением „Италия“, и роздал экземпляры книгопродавцам на комиссию. В это время он жил вместе со своим земляком и соучеником по гимназии Н. Я. Прокоповичем, который поэтому-то и знал, откуда выпорхнул „Ганц Кюхельгартен“. Для всех прочих знакомых Гоголя это оставалось непроницаемою тайною. Некоторые из них, — и в том числе П. А. Плетнев, которого Гоголь знал тогда еще только по имени, и М. П. Погодин, — получили инкогнито по экземпляру его поэмы; но автор никогда ни одним словом не дал им понять, от кого была прислана книжка». В Г. К. отразилось юношеское восхищение Гоголем Германией и германскими романтиками. 5 сентября н. ст. 1839 г. в письме М. П. Балабиной Гоголь признавался: «Я вспомнил мои прежние, мои прекрасные года, мою юность, мою невозвратимую юность и, мне стыдно признаться, я чуть не заплакал. Это было время свежести… молодых сил и порыва чистого, как звук, произведенный верным смычком. Это были лета поэзии, в это время я любил немцев, не зная их, или может быть я смешивал немецкую ученость, немецкую философию и литературу с немцами. Как бы то ни было, но немецкая поэзия далеко уносила меня тогда в даль, и мне нравилось тогда ее совершенное отдаление от жизни и существенности. И я гораздо презрительней глядел тогда на всё обыкновенное и повседневное. Доныне я люблю тех немцев, которых создало тогда воображение мое». На Г. К. последовали три отрицательных отзыва — Н. А. Полевого в «Московском телеграфе» (1829, № 12), анонимный — в «Северной Пчеле» (1829, № 87, 20 июля) и О. М. Сомова в альманахе «Северные Цветы на 1830 год». Все они оценили поэму как слабое, подражательное произведение. После появления первых двух отзывов Гоголь собрал все оставшиеся нераспроданными экземпляры в книжных магазинах и сжег их в номере гостиницы. Провал Г. К. побудил Гоголя отправиться в Германию, названную в поэме: «Страна высоких побуждений! Воздушных призраков страна!» Вероятно, он хотел проверить, насколько поэтические фантазии соответствуют реальности. С тех пор Гоголь больше не писал стихов.

ГЕРЦЕН Александр Иванович (1812–1870),

публицист, один из лидеров «западников». В 1847 г. уехал за границу, в Лондоне основал Вольную русскую типографию и с 1857 г. издавал русскую еженедельную газету «Колокол», оппозиционную самодержавию. Высоко ценил творчество Гоголя.

Гоголь писал о Г. в письме П. В. Анненкову из Остенде 7 сентября 1847 г.: «В письме вашем вы упоминаете, что в Париже находится Герцен. Я слышал о нем очень много хорошего. О нем люди всех партий отзываются как о благороднейшем человеке. Это лучшая репутация в нынешнее время. Когда буду в Москве, познакомлюсь с ним непременно, а покуда известите меня, что он делает, что его более занимает и что предметом его наблюдений».

11 июня 1842 г. Г. записал в дневнике: «„Мертвые души“ Гоголя удивительная книга, горький упрек современной Руси, но не безнадежный. Там, где взгляд может проникнуть сквозь туман нечистых, навозных испарений, там он видит удалую, полную силы национальность. Портреты его удивительно хороши, жизнь сохранена во всей полноте; не типы отвлеченные, а добрые люди, которых каждый из нас видел сто раз. Грустно в мире Чичикова, так, как грустно нам в самом деле; и там и тут одно утешение в вере и уповании на будущее. Но веру эту отрицать нельзя, и она не просто романтическое упование ins Blaue (на небеса (нем.). — Б. С.), а имеет реалистическую основу: кровь как-то хорошо обращается у русского в груди».

А в дневниковой записи от 29 июля 1842 г. Г. так передал существующие в обществе мнения о гоголевской поэме: «Славянофилы и антиславянисты разделились на партии. Славянофилы № 1 говорят, что это — апофеоз Руси, „Илиада“ наша, и хвалят, следовательно; другие бесятся, говорят, что тут анафема Руси, и за то ругают. Обратно тоже раздвоились антиславянисты. Велико достоинство художественного произведения, когда оно может ускользать от всякого одностороннего взгляда. Видеть апофеоз — смешно, видеть одну анафему — несправедливость. Есть слова примирения, есть предчувствия и надежды будущего, полного и торжественного, но это не мешает настоящему отражаться во всей отвратительной действительности. Тут переход от Собакевичей к Плюшкиным — обдает ужас; вы с каждым шагом вязнете, тонете глубже, лирическое место вдруг оживит, осветит и сейчас заменяется опять картиной, напоминающей еще яснее, в каком рве ада находимся и как Данте хотел бы перестать видеть и слышать, — а смешные слова веселого автора раздаются. „Мертвые души“ — поэма глубоко выстраданная. „Мертвые души“ это заглавие само носит в себе что-то наводящее ужас. И иначе он не мог назвать; не ревизские — мертвые души, а все эти Ноздревы, Маниловы и tutti quanti (все прочее (ит.). — Б. С.) — вот мертвые души, и мы их встречаем на каждом шагу. Где интересы общие, живые, в которых живут все вокруг нас дышащие мертвые души? Не все ли мы после юности, так или иначе, ведем одну из жизней гоголевских героев? Один остается при маниловской тупой мечтательности, другой буйствует a la Nosdreff, третий — Плюшкин и проч. Один деятельный человек — Чичиков, и тот ограниченный плут. Зачем он не встретил нравственного помещика добросерда, стародума… Да откуда попался бы в этот омут человек столько абнормальный, и как он мог бы быть типом?.. Пушкин в „Онегине“ представил отрадное человеческое явление во Владимире Ленском, да и расстрелял его, и за дело. Что ему оставалось еще, как не умереть, чтобы остаться благородным, прекрасным явлением? Через десять лет он отучнел бы, стал бы умнее, но всё был бы Манилов».