Читаем без скачивания Коко Шанель - Анри Гидель

Фотография, снятая Хорстом в Венеции в 1947 году, запечатлела удручающий силуэт этой женщины. Белая одеревенелая фигура, призрак – вот все, что осталось от некогда молодой, цветущей, сияющей прелестницы, которая когда-то вызывала восхищение у Ренуара и Боннара.

…15 октября 1950 года во второй половине дня Габриель, извещенная о том, в каком состоянии ее подруга, помчалась на улицу Риволи в бывшую квартиру Серта. Мися, не встававшая с постели на протяжении целого месяца, была крайне слаба, на пороге смерти… Но по-прежнему не утратила ясности ума. Она только что приняла таинство соборования. Узнав о прибытии Шанель, Мися, слишком изнуренная, чтобы вынести все эти словесные соболезнования, вздохнула и, повернувшись лицом к стене, простонала: «Коко! Ах… Она меня убьет!»

Одновременно с Габриель съехались несколько друзей умирающей, в том числе Клодель и Кокто. Мися тихо угасла глубокой ночью.

Едва забрезжил новый день, Габриель, исполненная решительности и хладнокровия деревенской женщины перед лицом смерти, взяла дело в свои руки. Она велит перенести усопшую на большую кровать под балдахином, где некогда спал Жозе Мария… Затем, запершись в комнате с покойницей, принялась обряжать ее в последний раз. Когда час спустя она наконец открыла дверь и позволила друзьям взглянуть на новопреставленную, тем осталось только констатировать чудо: покоившаяся на убранном белыми цветами смертном одре, вся в белом, с бледной розой на груди, украшенной лентой того же оттенка, тщательно причесанная и нарумяненная, Мисия вернула себе прежний блеск.

Это была последняя дань, которую Коко принесла подруге. Мися обрела вечный покой на маленьком кладбище Вальвен, омываемом плавным течением Сены, неподалеку от могилы ее давнего поклонника – Стефана Малларме. Теперь земля соединила их…

Полтора года спустя Габриель, которую не покидала навязчивая мысль написать свою биографию, обратилась на сей раз к молодому журналисту Мишелю Деону, который к тому времени уже был автором романа «Я не хочу его забыть никогда». Деон принял предложение. Больше года Шанель и Деон пытались привести мемуары в надлежащий вид. Но поскольку Габриель по-прежнему цеплялась за легенду о самой себе, желая поведать читателям ее вместо правдивого рассказа о своей жизни, затея и на этот раз была обречена на провал. То, что в ее изустном рассказе могло сойти за правду, звучало фальшиво, будучи переложенным черным по белому на бумагу. И она прекрасно отдала себе в этом отчет, получив 300-страничную рукопись из рук Деона. Мемуаристка оказалась в той же ситуации, что и с Луизой де Вильморен. «В этих трехстах страницах, – скажет она одному из своих друзей, Эрве Миллю, который передаст ее слова Деону, – нет ни одной фразы, которая была бы не моей, но я думаю, что американцы ждали бы не этого».

Безусловно, Габриель всерьез мечтала о заокеанских читателях – ведь пыталась же она продать созданную совместно с Луизой де Вильморен рукопись нью-йоркским издателям. Но в словах, сказанных Эрве Миллю, таится болезненное для нее признание: она выбрала не тот путь, посчитав жизнеспособным литературный жанр, являющий собою нечто среднее между биографией и волшебной сказкой. Что нереально, то нереально. Да и французские читатели едва ли оценили бы фальшивые воспоминания Коко Шанель…

Но как бы все-таки заявить о себе? Нет ли других способов известить, что она по-прежнему существует?

12

ВОЗВРАЩЕНИЕ МАДЕМУАЗЕЛЬ

19 августа 1953 года Габриель вступила в свой семьдесят первый год. Четырнадцать лет назад она повесила замок на двери своего престижнейшего Дома мод. Жила в одиночестве, в разочаровании, потеряв многих своих друзей. Для нового поколения имя Шанель не значило ничего, кроме знаменитых духов. И вот на закате своего существования, в том возрасте, когда большинство людей уходит из активной жизни, она бросила миру дерзновенный вызов: решила вновь открыть свой Дом моделей… И не затем, чтобы он довольствовался маргинальной ролью, не с целью найти занятие своим старым годам, а затем, чтобы явить его во всем предвоенном блеске, вернуть международный престиж…

Что побудило Габриель пуститься в такую явно рискованную авантюру? Для этого существовала целая связка мотиваций, наслаивавшихся друг на друга, точно черепица. Во-первых, что бы она о себе ни говорила, она давно уже стала дальновидной деловой женщиной – братья Вертхаймер имели прекрасную возможность в этом убедиться. Кроме того, теперь источником ее доходов стали исключительно проценты с выручки от продажи духов. Сумма доходов могла вырасти лишь в случае роста объемов продаж. Но, несмотря даже на фантастическую рекламу, невольно созданную этим духам знаменитым признанием Мерилин Монро – которая, по ее собственным словам, «надевала на ночь лишь несколько капель „Шанели № 5“, и больше ничего» – и не говоря уже о том, что этот парфюм оставался самым знаменитым в мире, продажи, по мнению Габриель, росли не так быстро, как ей хотелось бы. Не то чтобы она боялась оказаться в нищете, но ведь известно – кто в делах не добивается существенного движения вперед, тот откатывается назад. «Вперед и только вперед!» – это правило абсолютно для всех.

Итак, что же предпринять? Габриель назначает Пьеру Вертхаймеру деловую встречу в Швейцарии. Встреча состоялась в Уши, на террасе отеля «Бо-Риваж». Разговор был дружеским и столь же умиротворенным, какою в это время была расстилавшаяся перед их глазами совершенно гладкая поверхность озера.

– Пьер, а не запустить ли нам на рынок новый парфюм? – ласково предложила Коко.

Она думала, что предлагает превосходное средство увеличить показатели деловой активности общества.

– Боюсь, что это не самая превосходная идея, – с улыбкой сказал Вертхаймер.

И объяснил: предложение рынку нового продукта потребует бешеных расходов на рекламу, которые, еще неизвестно, оправдают ли себя. Больше того, новый парфюм только повредит испытанной, хорошо продающейся «Шанели № 5» – американцы хотят только ее, и ничего больше.

Кстати, предложенные рынку после «Шанели» «Гардения» и «Cuir de Russie»,[67] несмотря на все свои достоинства, никогда не достигли тех же результатов.

Габриель это убедило, и она вынуждена была согласиться. Ничего страшного, наверняка найдется чем заняться! – решила она и поклялась не выходить из игры.

К тому времени «новый взгляд» существовал уже пять-шесть лет и явил из праха почти все, что ей было так ненавистно в бель-эпок. Она на дух не принимала «нового взгляда» даже при том, что его первоначальные перегибы успели исчезнуть. Годы ни на йоту не убавили в ней остроумия – несладко приходилось всем этим любителям мучить женское тело корсетами, осиными талиями, китовыми усами, когда они попадались ей на язык! Как быть несчастным модницам, чтобы исхитриться нагнуться или сесть в авто и не поломать при этом конструкции своих нарядов? Гротеск, да и только! «Кутюрье забыли, что внутри их платьев находятся-таки женщины!» Или вот еще: «Как вам нравятся эти дамы, закутанные в парчу? Ведь стоит им только сесть, как они становятся похожими на старые кресла Людовика XIV!» Статьи журналистов, пишущих о моде, а еще в большей степени указы[68] ее собратьев по ремеслу возбуждали в ней иронию. «В этом году в моде маленькая голова», – с насмешкой читает она, а потом, взбесясь, швыряет журнал на пол и вскрикивает: «А если у меня большая голова, что ж мне, кидаться в Сену, чтобы доставить удовольствие этим мосье?» Кстати, мало кто из них заслуживал симпатию в ее глазах, за исключением Кристобаля Баленсияги, который работал в стиле, в корне противоположном «новому взгляду», и за которым она признавала огромный талант. Остальные же собратья по ремеслу, по ее мнению, бесчестили французскую высокую моду. Шанель считала, что национальный стиль от кутюр находится в глубоком кризисе, движется ощупью и тщетно ищет свой стиль. По прихоти эпох и капризов кутюрье талия то опускается, то поднимается, то снова опускается. А юбка, порою тяготея к земле, удлиняется до безобразия, словно повинуясь некоему таинственному повелению…