Читаем без скачивания Скандинавия глазами разведчика - Борис Григорьев

В апреле на Шпицберген прилетела королевская чета. В соответствии с традицией только что коронованный король Харальд в рамках так называемой Эриксгаты, знакомился со своими подданными, и сюссельман Шпицбергена пригласил на устраиваемый по этому случаю приём несколько человек из Баренцбурга и Пирамиды. В числе приглашённых был и я с супругой, однако вылететь в Лонгйербюен мне было не суждено. Перед отлётом ко мне явился консул Еремеев и сухо сообщил, что мест на вертолёте нет. Через несколько часов в Баренцбурге появился вертолёт из Лонгйербюена, и сюссельман любезно предложил в нём только одно место для жены — салон вертолёта действительно не позволял брать ещё одного пассажира. Жена отказалась без меня участвовать в «королевском» приёме, но зато ей удалось попрощаться с норвежским посёлком и многочисленными норвежскими друзьями.

На «отходную» к нам пришёл Е.М. Зингер — больше никто не захотел или не осмелился. Евгений Максимович за свою бытность на Шпицбергене много натерпелся от дуроломства директоров и вызвался нам помочь с присущей ему комсомольской горячностью. Он-то со своим уазиком и помогал нам грузиться и перевозить вещи на корабль, стоявший под загрузкой на причале Баренцбурга. Капитан судна был заранее предупреждён о пассажирах из консульства и выделил в наше распоряжение свободные каюты.

За несколько часов до отхода судна мы прибыли в полном составе на причал и, отдав команде грузчиков необходимые распоряжения, прошли в наши каюты, чтобы вместе с Евгением Максимовичем и новым секретарём консульства Таратенковым выпить на «посошок». Не успели мы как следует расположиться, как в дверь постучали. В проёме стоял матрос:

— Капитан просит вас пройти к нему.

Я последовал за матросом, который провёл меня в капитанскую каюту. В каюте, кроме капитана, находился А. Соколов. При моём появлении они прервали разговор, а директор рудника стал упрямо сверлить глазами ковёр капитанского жилища.

— Вы знаете, Борис Николаевич, — смущёно начал капитан, — у нас возникли проблемы.

— Какие?

— Мы не сможем взять на борт ваш катер. Вы знаете, он довольно громоздкий, тяжёлый... У нас нет крепежа, так что мы боимся, что его сможет смыть волной. Баренцево море сейчас неспокойное, знаете... Гм...

— А как с автомашинами?

— Никаких проблем. Всё погружено, принайтовлено — можете посмотреть.

— Я вам охотно верю. Так закрепите и катер как можете. Если его паче чаяния смоет в море, мы никаких претензий вам предъявлять не будем. Даю честное слово. Могу дать в этом расписку.

— Нет, катер я на борт взять не могу.

— Почему?

— Не могу и всё. Большая ответственность... — Капитан искоса бросил взгляд на Соколова. Тот плотоядно улыбнулся, но ничего не сказал. Было ясно как майский шпицбергенский день, что директор решил явочным порядком овладеть катером и не допустить его отправки на материк. Для этого он и пришёл к капитану и уговорил его под надуманным предлогом не брать катер. Капитан был подневольным человеком и уступил. Позднее, по прибытии в мурманский порт, механик или штурман судна подтвердил мне эту версию.

Что было делать? До отхода судна оставалось часа полтора-два. Решение принимал, конечно, мой сотрудник, приобретший катер. Он кинулся к капитану, но вернулся ни с чем. Посовещавшись, мы решили отбуксировать его обратно в консульство. Мы впрягли в прицеп зингеровский «батон» и поехали в «замок Иф». Расстояние было небольшое — всего около километра, однако дорога шла всё время в гору, а «батончик» грозил, того гляди, развалиться сам, не то чтобы вести ещё и тяжеленный катер с прицепом.

Но Бог миловал, мы благополучно добрались до подножия Мирумирки, впопыхах, чувствуя на себе чьи-то взгляды из зашторенных окон, отцепили прицеп и погнали обратно на корабль. Сразу после нашего возвращения капитан подал команду отдать швартовы.

Мы поднялись на борт углевоза и посмотрели вниз на причал. Рядом со своим жалким «батоном» стоял испытанный друг, настоящий полярник и мужчина Евгений Максимович Зингер. Он махал нам шапкой и что-то кричал, но в это время углевоз издал гудок, и мы не расслышали его слов. Он вытер рукой глаза — вероятно, в глаз попала угольная пылинка, махнул ещё раз шапкой и полез в УАЗ.Рядом с ним стоял и Серёжа Таратенков, которому мы поручили караулить чужую частную собственность [71].

Причал уплывал от нас и сливался с берегом. В груди теснились противоречивые чувства: было жаль так покидать Баренцбург и расставаться со своим прошлым — оно всегда прекрасно. С другой стороны, было чувство облегчения, что все хлопоты и невзгоды позади.

За кормой по серому склону крутого баренцбургского берега зелёной букашкой полз уазик Е.М. Зингера.

Полтора года тому назад я вылетал из Москвы полноправным гражданином СССР, а возвращался теперь гражданином новой и незнакомой России. Как-то она нас встретит? Но другой страны у нас не было. Мы верили, что она нас примет по-свойски.

Прощай, Шпицберген!

Прощай, Грумант!

Чей ты теперь будешь?

НА ЗАСЛУЖЕННЫЙ ОТДЫХ

Как правило, разведка для человека становится занятием всей или почти всей его жизни, поэтому расставание с ней всегда болезненно и драматично. Сотрудник, в течение тридцати—сорока лет привыкший к определённому режиму и вприпрыжку, словно Буратино на театральное представления, бежавший по утрам на службу, не может покинуть её со спокойным сердцем. Перефразируя слова одного литературного героя, уйти в отставку для разведчика — это всё равно что после вкусных и острых шпикачек перейти на овсяную кашку. Далеко не всем удаётся адаптироваться к «мирной» жизни и найти в ней свою нишу.

Вообще-то и в буквальном, и в переносном смысле из разведки не уходят. В советские времена уволиться со службы до достижения выслуги лет было намного труднее, чем поступить на неё. Уважительными причинами для досрочного увольнения были две: а) несоответствие моральным и военно-дисциплинарным требованиям (аморалка, пьянка и т.п.); б) ухудшение здоровья.

Когда с лёгкой руки Главного Перестройщика в стране наступила чехарда, а «демократы» стали не только обходиться без разведки, но и шельмовать её, то для Службы наступили самые чёрные с момента её основания дни: народ повалил из неё валом, потому что никаких препятствий для ухода на «гражданку» больше не существовало. Оскорблённые бездушным отношением, не востребованные государством сотрудники в самом расцвете своей оперативной карьеры уходили в бизнес, на обслуживание «новых» русских или других ветвей власти. Потери были огромные и невосполнимые. С ними могут сравниться лишь потери, выпавшие на долю нашему научно-техническому потенциалу, вызванные утечкой кадров за границу.

Конечно, жизненную ломку выдержали не все. Но и на новом поприще большинство сотрудников разведки подтвердили свою профессиональную пригодность. Один из моих близких товарищей в звании полковника начал свою финансовую карьеру швейцаром в банке. При очередной переаттестации сотрудников банка кадровики, к своему удивлению, обнаружили его «бэкграунд» и предложили ему работу в качестве руководителя отдела. Потом он заочно получил экономическое образование, стажировался в Англии и занимает теперь пост вице-президента Внешторгбанка. Другой мой товарищ по работе стал министром обороны, третьи занимали или продолжают занимать высокие посты в российском правительстве. Всем москвичам и не только им стал известен банкир и кандидат в мэры столицы Лебедев.

Переход моего бронепоезда на «гражданские» рельсы был достаточно плавным и почти безболезненным. Сделано это было со второй пытки. Первая попытка отойти от активной службы была предпринята после возвращения из шпицбергенской командировки. Я уезжал в Баренцбург из Советского Союза, а вернулся в Россию. «Новое» Отечество приняло меня, мягко говоря, прохладно. Мы оба не были готовы к этой встрече. Посовещавшись с товарищами и с самим собой, я решил, что в разведке мне делать было больше нечего, и подал рапорт на увольнение.

Машина отчуждения сотрудников от службы работала на всех парах, и скоро мой рапорт, пройдя все этапы сбора подписей, оказался на самом важном столе. И в этот самый момент мне позвонил коллега по работе в Стокгольме и предложил потрудиться на поприще воспитания молодых кадров. После некоторых колебаний (никогда не любил педагогику) и негативного опыта при поиске своей «ниши» на «гражданке» предложение было принято. Рапорт на увольнение был порван, и я два года в нашем краснознамённом учебном заведении преподавал оперативные дисциплины на шведском языке. Результаты, на мой взгляд, были не очень ободряющие: в свой актив я смог записать составление для будущих потомков-разведчиков русско-шведского словаря оперативных терминов и несколько новых кандидатов для работы в истекающей кровью Службе.