Читаем без скачивания Вопросы жизни Дневник старого врача - Николай Пирогов

Нетрудно было ошибиться и в расчете, и в выборе. Отсюда неминуемо являлись колебания, уклонявшие ожидавшиеся следствия задуманных реформ в сторону от прямого пути. А колебания, в свою очередь, поселяли недоверие, недовольство, отчаяние или равнодушие.

Наконец, последнее время и последовавшая за ним катастрофа доказали до очевидности, что должно, наконец, сделать решительное дело.

Понятно, что крамольники, совершившие цареубийство, после нескольких тщетных покушений, не замедлят распустить слухи в толпе о своем могуществе, давшем им средство вырвать священную особу царя из рук хранившего его доселе Провидения и этим устрашить и растревожить робких и темных людей.

Решительных же средств и теперь, как и прежде, только два: или диктатура и осадное положение, или же представительство и самодеятельность всего общества.

Первое из этих средств едва ли теперь возможно в тех размерах, которые необходимы для успеха. Даже и такое полуосадное положение, которое употреблено было в 1863–1864 годах в Варшаве, оказалось бы чрезмерным для Петербурга.

В Варшаве все общество было на стороне жонда, и потому правительству не надо было его щадить. Петербургское и все русское общество неповинно ничем пред правительством. Само правительство не допускало общество к прямому воздействию. Суровые меры не могут оставаться долго in statu quo1; их надо или постоянно усиливать, или ослаблять.

Где взять опытного неутомимого и гениального диктатора, умеющего гнуть в меру, но crescendo? Где исполнители? К чему, наконец, повела quasi — диктатура верховной исполнительной комиссии? А когда придется ослабить натянутую слишком рессору, то число недовольных окажется увеличенным, а крамола притаившеюся, но не стертою.

В прежнем состоянии (лат.).

322

5–го — 6–го марта.

С 2–го марта до сего дня я писал, потому что не мог не писать. Скопившиеся, под влиянием страшного события, и волновавшиеся мои чувства и мысли без удержу лились на бумагу. А я, по обыкновению или, вернее, по зароку не читал потом написанного, и все поправки, помарки и вставки делал в то же самое время, как писал.

Сегодня, в первый раз опомнясь, задаю себе вопрос: моего ли ума дело судить о причинах настоящего смутного состояния России и делать предположения о средствах к выходу из него. Да разве, спрашиваю я теперь себя, ты можешь взглянуть на это дело сверху, с птичьего полета, как великие мира сего? Разве ты имеешь для этого достаточно средств и знаний? Сознаюсь, не имею, а потому сознаюсь, что и все, с 2–го по 4–ое марта, вырвалось из — под пера у меня невольно, и потому есть более сердечное, чем головное убеждение.

Голова доставила только воспоминания прошлого, пережитого мною, и некоторые отрывочные мысли; все остальное есть произведение сильно взволнованного чувства.

Что же: не лучше ли разорвать в куски это произведение? Могут ли соображения о важном деле, вызванные на свет взволнованным чувством, не быть ошибочными и ложными? В клочки, в огонь!.. Нет, стой! Пусть все останется, как есть; ошибка прилична человеку и, мало того, она его элемент.

Мы осуждены, и чувствуя, и умствуя, безвыходно жить в мираже. И бывают минуты в жизни, когда чувство ориентируется вернее мысли в этом мираже.

Это случается в те минуты, когда в душе мыслящего человека внезапно делается прилив и скопление самых разнородных чувств. Это и было со мною 2–го марта. Прилив длился три дня. Анализируя сегодня его элементы, я вижу, что мой анализ опоздал. Из составных начал прилива уже многое улетучилось и прошло. В этой скопившейся в душе массе чувств и представлений теперь не найдешься. Тут были и ужас, и скорбь, и гнев, и отчаяние, и надежда. Если в эти роковые минуты ум не теряет еще способности мыслить, то мы должны, мы обязаны пользоваться ими, не упускать, ловить их налету и, сохранив самообладание, замечать, что принесло оно нам с собою.

Я это и сделал.

И было бы глупою слабостью для 70–летнего старика стыдиться того, рвать и жечь, что он изложил на бумаге в эти дни прилива и взволнованных чувств и мыслей. Пусть остается на память. Если ошибся, так ошибся, — не беда; от этой ошибки никому ни холодно, ни тепло.

Я писал совершенно спокойно мою автобиографию, когда услышал весть о страшном событии 1–го марта. Я сбирался когда — нибудь высказаться в моем дневнике о настоящем положении России, каким я себе его представляю при сравнении с пережитым прошлым.

322

И вот, внезапная весть о кровавой катастрофе, закончившей поистине величественную эпопею царствования Александра II — го!!. Можно ли было удержать прилив внезапный, приток встревоженных чувств и скопленных, хотя еще и не разработанных мыслей.

Теперь я успокоился, но не настолько, чтобы снова приняться за мое собственное жизнеописание. Психические бури проходят не разом. И что ни начнешь делать, мысленная тревога все тянет думать о том же, что волновало чувства и мысли целых три дня. Невольно обращаюсь опять к своеобразному положению русской земли.

Я не знаю, как современные ученые определяют, что такое государство. Помню, прежде все определения мне казались то странными, то неверными. Но до доктринерства ли теперь, когда почти все — и культурные, и некультурные — государства обретаются не в своей тарелке!?

Антагонистом, более или менее явным, более или менее сильным, государству является теперь само общество. Слышатся уже голоса из толпы, правда, беспорядочной и бестолковой и сумасбродной: «Да ты — разбойник». И это государству — то, считавшемуся главным оплотом общества. Я слыхал эти нарекания мимоходом. Это ли не знамение времени?

Лет 40 тому назад прусские газеты говорили во всеуслышание vom beschrankten Unterthanenverstande, сиречь, об ограниченном понятии или разуме подданных, не смыслящих ничего в делах государственных, не умеющих и не могущих смотреть на эти дела сверху и в общей их связи.

Пожалуй, и теперь еще Бисмарк едва ли имеет лучшее мнение о подданных германского императора.

Но кто не видит и не чувствует, что в настоящее время такой взгляд на государство можно проводить только с чрезвычайным напряжением сил.

А натянутая через меру, да еще и с боковыми сотрясениями, рессора может и не выдержать — лопнет.

Общество везде взбаламучено против государства. Там, где государственная власть издавна сумела соединить себя общими интересами с обществом, оно, т. е. общество, держит себя относительно спокойнее; несогласие, ссоры, а по временам и драка, ведутся только между разными классами общества.

Там же, где государство искони считало себя гораздо выше общества во всех отношениях, оно, т. е. государство, и до сих пор еще требует, чтобы общество, как нечто гораздо низшее, жило и действовало для него. Такое требование, хотя и не так эгоистично, как оно кажется, но несовременно и потому непопулярно.