Читаем без скачивания Два года на палубе - Ричард Дана

Выслушав приказание старшего помощника, я опять забрался на койку, но никогда еще мне не приходилось проводить столь ужасной ночи, и за всю свою жизнь я не страдал так от болезни, как тогда. Если бы я только мог находиться вместе с другими на палубе, видеть и слышать хоть что-то, разделять с товарищами все труды и невзгоды! Лежать в одиночку взаперти в темной дыре, оказаться неспособным к каким-либо действиям — вот самое страшное испытание для человека. Несколько раз я поднимался, решившись идти на палубу, однако всякий раз тишина напоминала мне о том, что и наверху я вряд ли могу быть полезен, кроме того, я понимал, что рискую усугубить свое состояние, и это удерживало меня. Я никак не мог отделаться от мысли, что моя голова упирается в обшивку у самого носа судна и что она может быть в любую минуту пробита льдиной. Я заболел впервые после выхода из Бостона, и трудно было выбрать для этого более неподходящее время. Мне казалось, что я согласился бы претерпевать до самого конца плавания чуть ли не «египетские казни», лишь бы чувствовать себя здоровым и полным сил только на одну эту ночь. Но и для тех, кто стоял на палубе, она была не менее ужасна. Восемнадцать часов вахты под ледяным дождем и пребывание в постоянном страхе довели людей до полного изнеможения. Когда в девять они сошли вниз завтракать, то почти замертво повалились на свои рундуки, а некоторые настолько окоченели, что лишь с трудом могли сидеть. За всю вахту им не дали ни капли хоть какого-нибудь согревающего питья (зато капитан пил кофе через каждые четыре часа). Правда, старшему помощнику удалось стащить кружку кофе для двух матросов, который те выпили, прячась за камбузом, пока сам благодетель лично сторожил, чтобы их не застукал капитан. Никому не позволялось покидать свой пост, и ничто не нарушало ужасного однообразия ночи. Только однажды был поставлен грот-марсель, чтобы увалиться под ветер от большого айсберга, быстро надвигавшегося на судно. Некоторые парни впали в сонное оцепенение и спали буквально стоя, а наш молодой третий помощник, мистер Хэтч, стоявший на не защищенном от ветра носовом люке, настолько окоченел, что у него отказались сгибаться колени, и он не мог спуститься вниз после вахты. Благодаря бдительности впередсмотрящих и сноровистости рулевых судно благополучно обходило все айсберги и льдины, попадавшиеся на его пути, исключая разве что совсем мелкие обломки льда. А ведь океан был покрыт ими на много миль вокруг. К рассвету наступил мертвый штиль, туман несколько рассеялся, а с запада потянул ветер, перешедший вскоре в настоящий шторм. Теперь, при попутном ветре и относительно ясной погоде, положение наше облегчилось. Тем не менее судно продолжало лежать в дрейфе, что вызвало недоумение всей команды. «Почему мы стоим?», «Чего ждет капитан?» — раздавалось со всех сторон, и вот уже это переросло в недовольство и ропот. Когда день так короток, нельзя упускать ни минуты, да еще при долгожданном попутном ветре. Час шел за часом, но не обнаруживалось никаких признаков того, чтобы капитан собирался что-нибудь предпринимать. Командой овладело беспокойство, и на баке пошли всяческие пересуды. Матросы были вконец измотаны ночной вахтой и желали только одного — поскорее уйти от этой ужасной погоды, и всякое промедление было для них невыносимо. Некоторые утверждали, что капитан смертельно напуган и боится идти дальше. По мнению других, со страху он сильно перебрал коньяка с опиумом, а потому не может исполнять своих обязанностей. Судовой плотник, отличавшийся рассудительностью и доскональным знанием морского дела, отчего и пользовался большим влиянием в команде, явился в кубрик и стал внушать матросам, что всем надо пойти и спросить капитана, почему мы лежим в дрейфе, и потребовать от имени команды, чтобы он приказал ставить паруса. Это казалось вполне разумным, и было решено, если до полудня ничего не переменится, идти всем на ют. Наступил полдень, но мы продолжали дрейфовать. Снова начали совещаться, и кто-то предложил сместить капитана и передать командование старшему помощнику, который якобы сказал, что, будь его воля, он не посмотрел бы ни на какой лед и еще до темноты был бы на полпути к Горну. Раздражение людей было столь велико, что никто не пытался воспрепятствовать подстрекательству к открытому бунту. Плотник удалился к себе в твиндек, намекнув, что, если в течение нескольких часов все останется по-прежнему, нужно что-то предпринимать. После его ухода мы снова принялись обсуждать наше положение, но я наотрез отказался поддерживать товарищей. Ко мне присоединился еще один матрос, которому приходилось слышать о подобной истории с капитаном, повлекшей серьезные последствия. Нас поддержал Стимсон, и мы втроем решили держаться в стороне. Это заставило остальных по крайней мере отложить исполнение задуманного, хотя они и говорили, что не намерены долго топтаться на месте.

Так продолжалось до четырех часов, когда было приказано собрать команду на палубе. Все дело разрешилось в течение десяти минут. Оказывается плотник поторопился и, не заручившись согласием остальных, подступился к старшему помощнику с вопросом, не согласится ли тот заменить капитана, если последний будет смещен. Старший помощник, исполняя долг службы, сообщил обо всем капитану, после чего незамедлительно и была созвана вся команда. Но не последовало ни жестоких мер, ни хотя бы угроз или ругательств — над капитаном возобладало чувство общей опасности, смирившее его крутой нрав. Он обратился к команде вполне спокойно и почти доброжелательно, сказав, что не может поверить, будто кто-то мог решиться на такое дело, ведь они всегда были хорошими матросами — соблюдали дисциплину и выполняли свой долг. А если у кого есть какие претензии, пусть скажут открыто. Неужели его можно заподозрить в трусости? Разве он когда-нибудь боялся нести как можно больше парусов? И теперь, как только он сочтет возможным, судно сразу снимется с дрейфа. Потом капитан прибавил несколько слов касательно долга каждого в нынешнем затруднительном положении, присовокупив к этому, что готов забыть о случившемся. Плотнику же он посоветовал вспомнить, кто командует кораблем, и пригрозил, что если тот скажет еще хоть слово, то будет раскаиваться до самой смерти.

Речь капитана возымела самое благоприятное действие, и все спокойно разошлись по местам.

Следующие два дня ветер дул то с юга, то с востока, а в короткие промежутки времени, когда он становился попутным, плотность льдов не позволяла двигаться вперед. Все же погода была не столь ужасной, как прежде, и команда могла работать в две вахты. Что касается меня, то, несмотря на быстрое улучшение моего состояния, я все еще не поднимался с койки. Да и проку от моего присутствия на палубе было бы немного. После двухнедельного воздержания от пищи (если не считать небольшого количества риса, который мне удалось протолкнуть в рот за последние два дня) я стал слаб, как младенец. Решительно нет ничего хуже, чем валяться больным в кубрике. Это самое отвратительное в нашей собачьей матросской жизни, особенно в плохую погоду. Тогда кубрик плотно задраен, чтобы в него не проникали ни вода, ни холодный воздух; не с кем даже перемолвиться словом — вахта или на палубе, или спит по своим койкам; в тусклом свете единственной лампы, качающейся под бимсом, едва различаются предметы, а читать и вовсе невозможно; с карлингсов и бимсов капает, по бортам течет, вокруг громоздятся матросские рундуки и кучи мокрой одежды, и посреди этой тьмы лежать, не вставая, совсем безотрадно. К счастью, я не нуждался ни в лекарствах, ни в посторонней помощи. Не знаю, что было бы со мной, окажись я совсем недвижимым. Конечно, матросы всегда помогают друг другу, но ведь никто не нанимается на судно сиделкой. Наши торговые суда постоянно плавают с неполной командой, и если кто-то заболевает, то ухаживать за ним некому. Матросу полагается быть здоровым всегда, а если он свалился, то его положение становится хуже, чем у паршивой собаки. Ведь кто-то должен заменять заболевшего у штурвала, кому-то приходится стоять вместо него впередсмотрящим, и чем скорее он снова выйдет на палубу, тем лучше для всех.